Верно, О. Александрова — моя жена. Когда супруга работает в бульварной газетенке, то чувствуешь себя однозначно холостым.

— Оксана, остановись, — требую я каждый раз, когда любимая жена собирается в очередную командировку. — Посмотри на себя. Ты разве баба? Ты не баба — у тебя ноги марафонца, грудь девальвирует, как рубль, и где, прости, твоя задница, помнится, на студенческой скамье она была заметна для моего минусового зрения?

— Купи слуховой аппарат, — шутит О. Александрова, переворачивая квартиру вверх дном.

— Так жить нельзя, — брюзжу я и снимаю с печатной машинки штопаный бюстгальтер. — У тебя психология гонца. Кстати, раньше гонцу за плохие известия отрубали голову.

— Мы несем только добрые известия! — кричит из комнаты любимая. — Ты не встречал лифчик?

— Встреча состоялась, — отвечаю. — Купи себе, пожалуйста, приличное нижнее белье.

— На что? — вбегает на кухню О. Александрова. Грудь у нее холеная и холодная. — Прекрати лапать.

— Не оплатим квартиру, а купим тебе…

— Нет, тебе, — смеется, — куплю трусы. Кумачовые.

— Зачем?

— В каком смысле, Александров?

— В смысле цвета.

— Ты у нас патриот. Пришла, говорят, директива: все патриоты должны носить кумачовые трусы.

— Что за аполитичные речи, собкор? Чему вы учите молодежь на страницах вашей газетки?..

Я хочу развить нужную мысль, но не успеваю — журналистка ойкает, точно так она кричит в постели, когда я, уловив нечаянный случай и ее новобрачную грудь, покушаюсь на девичью честь.

— В чем дело? — удивляюсь.

— Ой-ой-ой, — причитает, роясь в сумке, — совсем забыла, миленький! Завтра суд. Судят одного урода. У меня заметка готова. Только приговора нет. Пойди-пойди, я тебя прошу. Твоя девочка просит.

— Не пойду я, — отвечаю. — Занят.

— Чем занят?

— Работой.

— Работой? Сутками стучать на машинке, дятел!

— Так вот, да? — обижаюсь.

— Ну пойди к людям, — ластится. — Они хорошие. Они не кусаются. Выслушаешь приговор — впиши. И отнеси в редакцию.

— День потерян.

— Один денек ради меня? — Чмокает в щеку.

— Ну хорошо, — сдаюсь. — Но больше не называй меня птицей.

— Ой, моя радость! Конечно же! Я буду называть тебя только по имени и отчеству. А по возвращении подарю трусы.

— Прекрати! — реву я.

Но она упорхнула, О. Александрова, дурочка, собкор, жена и гонец за сенсациями. А я остался один, как птица на дереве. Некоторые птахи, утверждают орнитологи, живут триста — четыреста лет.

«Сколько мне жить? — спросил себя М., слушая скрипку старого еврея. Во мне живет страх смерти, — думал М. — Почему я боюсь смерти? Все равно когда-нибудь буду умирать. Дело в том, что у нас отобрали все, даже право на смерть. Я бы хотел умереть на досках сцены, но мне не дадут на них умереть». Смерть героя не нужна. Требуется смерть агента царской охранки. Но не смерть шута — самовольная смерть шута есть вызов стальной власти. Сколько лет шут ходил, ползал, бегал по доскам сцены. У шута руки в занозах. У него сердце… Он его уже чувствует. Да, он часто страдает. У него слишком развито самосознание. Это, оказывается, товарищи, плохо в период реконструкции. Он часто в разладе с миром, в разладе с самим собой.