Однако несчастная голая шлепнулась животом на стол, как на мусорном пляже в Серебряном бору, и предприняла гнусную попытку покушения на честь прокурора, клацая зубами и визжа:

— Дай свободу! Свободу! Освободи-и-и!

Прокурорская честь внизу была спасена расторопными, рачительными сотрудниками охраны. Безумную скрутили и отправили в образцово-показательный сумасшедший дом.

«Боже мой, — медленно приходил в себя судья, — у меня ведь действительно не приемный день?»

Уже был глубокий вечер, когда пришла О. Александрова. Я был весьма пьян, но ее таки угадал:

— Ж-ж-жена?

— Свинья! — сказала она. — Свиньи!..

— Ну, Оксаночка? Зачем ты так? — вмешался Цава. — У нас горе.

— Какое?

— Задаток накрылся. Мой.

— Цава, разве счастье в деньгах? — поинтересовался я. — Я тебе отдам.

— Ты?

— Я!

— Откуда?

— Пьесу поставят… все театры… мира и Европы… и РСФСР!

— Какая пьеса?

— Замечательная.

— Про любовь?

— И про любовь тоже… И про ненависть!.. И про страх!.. И про храбрость!.. И про гнусь!.. И величие духа!.. И про нас!.. И про тех, кого нет!

— А разве такая пьеса нам нужна?

— Нам?.. Это кому?

— Народу!

— Не знаю, — замешкался я. — Нужна… будет… когда-нибудь!..

— А жрать хочется сегодня!

— А этого тебе не хочется? — Я протрезвел. И зарылся в бумагах. Сейчас я тебе прочитаю.

— Не надо!

— Надо, Цава, надо. «Меня здесь били, больного шестидесятишестилетнего старика, клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам… и в следующие дни… по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом… я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, меня били по лицу размахами с высоты…»

— Д-д-д-д-давай выпьем!

— Д-д-д-д-давай!

И мы выпили за мою пьесу под названием «Генеральная репетиция осенью 1937 года». Мы выпили за тех, кто погиб в рубительном отделении отлаженной машины государственной власти. Мы выпили за тех, кого помнили. Мы выпили за прошлое и за настоящее, а за будущее мы не выпили, потому что за будущее не пьют. Но Цава сказал:

— Ее поставят… все-все… все театры мира и Европы… и РСФСР… и Средней Азии…

— Там пустыни, — заметил я.

— Более того, в пустынях — корабли, — вспомнил Вава. — То есть верблюды.

— А! — сказал я. — Цава, мне нравится ход твоей мысли… А ты-то знаешь отличие человека от него?

— Кого? — забыл мой товарищ.

— Корабля… в смысле, верблюда?

— Не знаю.

— А я знаю: верблюд может на все плюнуть… Тьфу!

— Ты попал мне в глаз!

— Извини!.. Так вот, Вава, верблюд плюнет и уйдет.

— Куда?

— Вообще… туда… сюда… Куда глаза глядят.

— А ты мне в глаз плюнул! Зачем?

— Это потом, — отмахнулся я. — А мы никуда! Ты понимаешь, никуда! Мы заложники…

— Хороши-хороши, — вернулась из комнаты О. Александрова.