— Уж я скажу, только ты… Смотри же, у меня не капризничать.

В это время дверь отворилась, и они вошли. Я не верил ушам своим; мне было, с одной стороны, и досадно такое нелепое ребячество, а с другой стороны, и смешно. Я подождал минут с пять на лестнице и позвонил.

Верный Иван сделал значительный знак рукою.

— Вот мы и помирились! — сказала Ольга, подавая мне руку.

— А мне что за дело! — отвечал я сухо и прошел к себе в комнату, не дотрогиваясь до ее руки.

— Как вам угодно!

После обеда она, однако ж, пришла ко мне; Александр заранее ушел со двора.

— За что ж ты на меня сердишься? — сказала она.

— Я сержусь? нимало! какое мне дело!

— Да то-то и есть, что мы не хотим, чтобы тебе не было до нас дела…

Она села ко мне на колена и обхватила рукою мою шею. Прошу покорно возражать что-нибудь в подобном плену!

— Ну, говори же, за что ты надул губы?

— А зачем вы обманываете меня?

— Как обманываем?

— А что вы говорили на лестнице! ведь я все слышал.

— А! ты слышал! так только-то! ну, целуй же меня!

Я повиновался.

— Вот сюда! — и она подставила шейку.

Я опять повиновался.

— Куда же девался Александр? — спросил я.

— Да он боится тебя! ушел гулять, покуда я буду тут тебя соблазнять! Ну, а я бесстрашная, я тебя не боюсь! Правда? я бесстрашная?

И она топнула ногой.

— Только смотри, бесстрашная, — сказал я, — чтобы не было между вами по-прежнему.

Пришел Александр, мы послали за бутылкой шампанского, и Иван с превеликим удивлением смотрел на меня, никак не будучи в состоянии понять, отчего и я пью вместе с ними, да едва ли еще и не больше их.

И снова началась у них, как в первое время их любви, возня и стукотня. Однако ж он занимался по-прежнему, и Ольга не целые дни проводила у нас. Я смотрел иногда к ней в окна и нередко видал в ее комнатах толстую фигуру стыдливого дядюшки, но Брусин, по-видимому, стал смотреть на это обстоятельство как на неизбежное зло.

Вдруг Ольга приходит к нам и объявляет, что у нее будет бал!! Целую неделю потом она прожужжала нам уши, рассказывая, какие будут у нее музыканты, какие девицы, что будет стоить вход… Иногда она задумывалась очень долго.

— Об чем ты думаешь, Оля? — спрашивал я ее.

— Да я все думаю, не лучше ли бал с ужином? А? Как вы думаете?

— Да, бал с ужином хорошо…

— Можно будет по целковому за вход прибавить…

— Стоит ли об таких пустяках говорить! — вступался обыкновенно Александр.

— Тебе все о пустяках! Что ж, по-твоему, не пустяки! Сейчас видно, что не любишь меня.

И она дула на него целый вечер губки.

Наконец он настал, этот давно ожиданный день бала. В ее маленькой зале об трех окнах собралась довольно большая куча всякого народу, и танцы уж начались, когда мы вошли с Александром. Девицы в белых, черных и разных цветных платьях, кавалеры в сюртуках и даже бархатных архалуках выделывали ногами и плечами такие удивительные штуки, каких нам и во сне не удавалось видеть. Мы стали в углу вместе с двумя-тремя другими молодыми людьми и смотрели. Танцевали, собственно, кадриль, но тут я не узнал ее; я не мог себе вообразить, чтоб этот созерцательный, целомудренный танец мог сделаться до такой степени буйным и двусмысленным. Все лица танцующих дышали каким-то особенным, безотчетным весельем; смотря на некоторых кавалеров, мне казалось, что все члены их как будто развинчены: до того живы и бойки были все их движенья; беспрестанно слышалось то притоптыванье каблука, то хлопанье руки об колено, то прищелкиванье пальцев… и при этом корпус гнулся, гнулся: ну, точно старая, истертая ветошка.