— Зачем же вы давно не сказали мне эту правду? я бы не заставил вас повторять ее…

И он вышел от меня, хлопнув дверью. Я думал, что он выедет, и уж начинал было раскаиваться в своих неосторожных словах, но, к великому удивлению, утром на другой день он пришел опять ко мне весь в слезах, начал просить меня забыть прошедшее, обвиняя во всем самого себя, обещал разорвать все сношения с Ольгой и приняться за дело.

Вы меня извините, господа, что я, может быть, утомляю вас всеми этими подробностями, но тут они только и важны. Происшествия этой любви так просты и так бедны сами по себе, что вы, я думаю, давно уж угадали, чем кончится вся эта история. Поэтому первое место в рассказе моем занимают не факты, а, так сказать, внутренний процесс фактов, и именно — каким образом человек довел себя до того, что сам над собою сознательно и даже как будто умышленно издевался.

Я вам говорил, что он решился расстаться с Ольгой и приняться за дело. Он обещал мне это так искренно и притом с такою твердой решимостью, что я не мог не поверить ему. И действительно, он достал себе работу в какой-то журнал, обложил себя книгами и занялся компилированием какой-то статьи.

Иногда он прочитывал мне свою работу. Вы по опыту, может быть, знаете, какая это скука быть официальным слушателем какого-нибудь сочинителя, но я, признаюсь вам, выслушивал его с участием, во-первых, потому, что мне интересно было следить за ним в этом новом направлении его деятельности, а во-вторых, действительно, все, за что бы он ни взялся, необходимо принимало какую-то особую жизненную печать, облекалось в необыкновенно ясные и образные формы.

Вообще он сделался и весел и деятелен, иногда только вспоминал об Ольге, но без горечи, да и то потому только, что натура того требовала.

— Ведь вот, право, — говорил он мне иногда шутя, — как ни запирайся внутри себя, а от себя, видно, никак уйти нельзя…

— А что? — спрашивал я.

— Да вот не знаю, как бы натуру-то свою…

— Ну, уж ты сам озаботься об этом… и я тоже не знаю…

Раз как-то возвращаюсь уж довольно поздно от должности, смотрю: Иван, наш фактотум, отворяя мне дверь, делает многозначительный жест, указывая на комнату Александра.

Действительно, он был не один; против него сидела какая-то краснощекая и полная девица, которая при моем появлении отвернула голову и закрыла себе платком лицо. Это, изволите видеть, ей стыдно было чужого человека!

— А, очень рад! — сказал Александр, вставая, — рекомендую тебе; повелительница острова Стультиции!..

Я откланялся; но прекрасная царица никак не хотела отнять от лица своего платок, который закрывал его.

— Достойная супруга великого царя Комуса, — продолжал Брусин, становясь перед нею на колена, — удостойте вашего лицезрения бедного смертного, который жаждет с таким не терпением, чтоб на него упал хоть один животворный луч ваших божественных глаз!

Но супруга Комуса барахталась, беспрестанно испуская из-под платка легонькие «ги-ги-ги!».

— Ах, отстаньте! — говорила она, закрываясь все пуще и пуще в платок.

— Сделайте одолжение! — приставал Александр.

— Никак нельзя…

— Отчего же нельзя?..

— Да никак не можно.

— Да отчего же не можно?..

— Да мне стыдно, они чужие…

— Скажите пожалуйста, — они чужие!.. И он вырвал у нее платок.

— Ах, какие бесстыдники, ах, какие озорники! — возопила Королева, в свою очередь овладевая платком и снова закрывая им лицо свое.

— Это, изволите видеть, маленький образчик нашего милого кокетства, — сказал Брусин, обращаясь ко мне.