— Зачем же ты скрывала от него, что у тебя есть другие?

— Да как же я могла сказать ему, — отвечала она прерывающимся от слез голосом, — ведь он не стал бы любить меня…

— А разве лучше, что теперь случилось?

Молчание.

— Уж если ты любишь его, если не можешь расстаться с ним, хоть бы других-то бросила…

Этот разговор я передаю вам в совершенной точности, не щадя своего собственного самолюбия. Действительно, я явился в этом случае довольно не в выгодном свете касательно изобретательности и советов, но в моем положении решительно ничего иного выдумать не было возможности.

Но что я ни говорил, никак не мог добиться от нее никакого ответа. Ясно было для меня только то, что Ольга принадлежала к числу тех женщин, которые в любви не держатся никаких предрассудков, не хотят никак, во что бы то ни стало, видеть в ней тягостную и утомительную работу сердца, а, напротив того, привязываются легко, хотя и искренно.

— По крайней мере, на будущее-то время старайся как-нибудь избегать этого, — сказал я.

— Постараюсь, — отвечала она сквозь слезы.

— Ну, что ж ты намерена теперь делать? — спросил я ее. когда мы пришли к нашему дому.

Она опустила глаза.

— Я бы советовал тебе отправиться к себе.

— А он? — спросила она робко.

— Ах, право, он мне надоел с своими глупостями, и я решительно хочу расстаться с ним.

— А он-то как же? — снова спросила она, побледнев.

— Да как хочет: мне что за дело!

— Да как же это? ведь он не может жить один…

Я посмотрел на нее с невольным удивлением, хотя после всего виденного и слышанного мною в течение этого вечера довольно странно было чему-нибудь удивляться,

— Видно, мало еще он тебя мучит, — сказал я с некоторою досадою.

Мы вошли во двор.

— Решайся, однако ж, на что-нибудь: к себе ты пойдешь или к нам!

Она снова потупила глазенки, и мне вдруг сделалось страшно жалко ее.

— Ну, как хочешь, — сказал я ей, — глупенькая ты, право, глупенькая: ведь опять будешь плакать! Ты видишь, каков он: что ж путного можешь ожидать ты от своей любви.

Через час явился и Брусин. Мы пробыли несколько времени вместе, и мне показалось, что он несколько успокоился. Проглядывала, правда, в его обхождении с Ольгой какая-то принужденность, но после всех сцен, которых я был свидетелем, нельзя было и требовать, чтобы он был откровенен по-прежнему. Через полчаса я оставил их и сел заниматься.

Вдруг он явился ко мне.

— Нет ли у тебя десяти рублей? — спросил он меня. Я дал ему.

— Да на что они тебе?

— Да так… нужно…

Я пошел за ним.

— Возьмите, — сказал он, подходя к Ольге и подавая ей ассигнацию.

Она побледнела и только могла пробормотать: зачем?

— Это за вашу снисходительность, — сказал он совершенно равнодушно.

Она вся вспыхнула и вскочила как ужаленная; глазенки ее блестели, как два горящих угля, ноздри поднимались, губы дрожали.

«Славно! — подумал я, — ай да Ольга; давно бы так!»

— За мою снисходительность? — говорила она между тем, — так знайте же, что моя снисходительность дороже десяти рублей продается, а за то, что я для вас делала и от вас вытерпела… у вас слишком мало денег, чтоб заплатить мне…

И она бросила ему деньги в лицо; он, в свою очередь, побледнел; губы его судорожно сжались; я видел даже, что он одну минуту поднимал уж руку… Но все это было только минутно, он не мог более вынести нравственного своего изнеможения и почти без чувств повалился на диван.