|
"Замолчи, это по-хорошему, такая игра, это бывает, замолчи же", - умолял он, пожилой и потный, прикрываясь мелькнувшим макинтошем, трясясь, надевая, не попадая. Она, как дитя в экранной драме, заслонялась остреньким локтем, вырываясь и продолжая бессмысленно орать, и кто-то бил в стену, требуя невообразимой тишины. Попыталась выбежать из комнаты, не могла отпереть, а он не мог ухватить, не за что, некого, теряла вес, скользкая, как подкидыш, с лиловым задком, с искаженным младенческим личиком - укатывалась - с порога назад в люльку, из люльки обратным ползком в лоно бурно воскресающей матери. - "Ты у меня успокоишься, - кричал он (толчку, точке, несуществующему). - Хорошо, я уйду, ты у меня..." - справился с дверью, выскочил, оглушительно запер за собой - и, еще слушая, стискивая в ладони ключ, босой, с пятном холода под макинтошем, так стоял, так погружался. Но из ближайшего номера уже появились две старухи в халатах: первая, как негр седая, коренастая, в лазурных штанах, с заокеанским захлебом и токанием - защита животных, женские клубы - приказывала - этуанс, этудверь, этусубть, и, царапнув его по ладони, ловко сбила на пол ключ - в продолжение нескольких пружинистых секунд он и она отталкивали друг дружку боками, но все равно все было кончено, отовсюду вытягивались головы, гремел где-то звонок, сквозь дверь мелодичный голос словно дочитывал сказку - белозубый в постели, братья с шапрон-ружьями - старуха завладела ключом, он быстро дал ей пощечину и побежал, весь звеня, вниз о липким ступеням. Навстречу бодро взбирался брюнет с эспаньолкой в подштанниках, за ним извивалась щуплая блудница - мимо; дальше - поднимался призрак в желтых сапогах, дальше - старик раскорякой, жадный жандарм - мимо; и, оставив за собой множество пар ритмических рук, гибко протянутых в пригласительном всплеске через перила, - он, пируэтом, на улицу - ибо все было кончено, и любым изворотом, любым содроганием надо тотчас отделаться от ненужного, досмотренного, глупейшего мира, на последней странице которого стоял одинокий фонарь с затушеванной у подножья кошкой. Ощущая босоту *уже* как провал в другое, он понесся по пепельной панели, преследуемый топотом вот уже отстающего сердца, и самым последним к топографии бывшего обращением было немедленное требование потока, пропасти, рельсов - все равно как, - но тотчас. Когда же завыло впереди, за горбом боковой улицы, и выросло, одолев подъем, распирая ночь, уже озаряя спуск двумя овалами желтоватого света, готовое низринуться - тогда, как бы танцуя, как бы вынесенный трепетом танца на середину сцены - под это растущее, руплегрохотный ухмышь, краковяк, громовое железо, мгновенный кинематограф терзаний - так его, забирай под себя, рвякай хрупь - плашмя пришлепнутый лицом я еду - ты, коловратное, не растаскивай по кускам, ты, кромсающее, с меня довольно - гимнастика молнии, спектрограмма громовых мгновений - и пленка жизни лопнула. |
