Многие дети в приюте все же имели родственников, и некоторые получали письма, а иногда их даже навещали. Меня же только однажды посетила какая-то пожилая женщина довольно сурового вида, одетая в длинное черное платье с черными кружевными перчатками до локтей и говорившая с незнакомым акцентом.

Я так и не поняла, кем она приходится мне, если приходится вообще.

Мисс Бенсон отнеслась к этой леди со значительным почтением, а я, помнится, даже сделала реверанс, когда она уходила. Но узнать ее имя мне так и не удалось, и, когда я достаточно подросла, чтобы спросить, кто это был, мисс Бенсон заявила, что не имеет понятия, о чем я говорю. Когда бы я ни пыталась разузнать у мисс Бенсон о своем происхождении, она таинственно отвечала: «Лучше тебе не знать этого, детка». Я не могу найти в английском языке другого такого предложения, которое бы сильнее заставляло меня стараться разузнать правду о своих родителях.

С годами я начала задавать, как мне казалось, более осторожные вопросы о своих родителях всем подряд: помощнице настоятельницы, смотрительнице, кухаркам и даже уборщице, но по-прежнему упиралась в ту же самую глухую стену. В день своего четырнадцатилетия я попросила мисс Бенсон о встрече, чтобы спросить ее прямо. Но вместо «Лучше тебе не знать этого, детка» она произнесла на сей раз: «По правде говоря, Кэти, я и сама не знаю». Перестав спрашивать ее о чем-либо, я, тем не менее, не поверила ей, ибо время от времени чувствовала на себе странные взгляды некоторых из старых работников приюта, а иногда даже слышала, как они шептались у меня за спиной.

У меня не было ни фотографий родителей, ни каких-либо других подтверждений их существования в прошлом, кроме небольшого украшения, которое, по моему убеждению, было сделано из серебра. Помнится, что этот маленький крест дал мне мужчина, так много кричавший в моем раннем детстве. С тех пор эта вещица все время висела на шнурке у меня на шее. Однажды вечером, когда я раздевалась перед сном в спальне, мисс Бенсон обнаружила мое украшение и захотела узнать, откуда оно взялось у меня. Я сказала, что выменяла его у Бетси Комртон на дюжину стеклянных шариков. Похоже, что эта ложь устроила ее в то время. Но с тех пор я стала прятать свое сокровище от любопытных глаз.

Я, наверное, относилась к тем редким детям, которым нравилось ходить в школу с самого первого дня, как только они переступили ее порог. Школа была спасительным избавлением для меня от тюрьмы и ее надзирателей. Каждая лишняя минута, проведенная в классе, была минутой, которую мне не приходилось находиться в «Святой Хильде», и я быстро обнаружила, что чем усерднее я трудилась, тем больше времени мне разрешалось проводить в школе. Еще больше мне повезло в этом отношении, когда в одиннадцать лет я поступила в мельбурнскую женскую гимназию, где так много времени посвящалось внеклассным занятиям, что в приюте я появлялась только для того, чтобы переночевать и съесть свой завтрак.

В гимназии я занималась рисованием, что позволяло мне проводить по нескольку часов в студии без надзора и вмешательства; теннисом, где ценой тяжелых тренировок и упорства я вошла в шестерку лучших игроков школы; крикетом, к которому у меня не было способностей, но во время матчей я должна была в качестве счетчика мячей высиживать до конца игры и благодаря этому каждую субботу могла исчезать на встречи с другими школами. Я была одной из немногих детей, которые больше любили матчи на выезде, чем игры на своем поле.

В шестнадцать лет я перешла в шестой класс и начала заниматься еще усерднее, объяснив мисс Бенсон, что намерена получить стипендию для учебы в Мельбурнском университете, куда обитатели «Святой Хильды» попадали не так уж часто.

Всегда, когда меня отмечали в лучшую или в худшую сторону, а последнее случалось довольно редко с тех пор, как я пошла в школу, я должна была докладывать об этом мисс Бенсон в ее кабинете, где она после нескольких одобрительных или осуждающих слов в мой адрес помещала клочок бумаги с изложением этого события в дело, которое затем закрывала в шкаф, стоявший за ее столом.