– Не догадываетесь, что она могла искать в тайнике?

– Нет, конечно. Может быть, бусинка эта попала туда раньше, когда они приезжали вместе с Павлом? Не сама же она обнаружила этот тайник?

– А Нелли не интересовалась, когда Павел приезжал в Сутеево в последний раз?

– Почему вас это интересует?

– Потому что после возвращения из Парижа Павел брал пять дней отпуска и сказал Полянскому, что собирается провести их здесь.

– Я не знала… Нелли… Нелли… нет, извините… Если она и поинтересовалась вскользь, то я не запомнила, поймите мое состояние…

– Конечно, еще раз прошу меня извинить. Что из вещей Павла осталось после его смерти в комнате? Вы что‑то забирали?

– Все забрала, что было. А вообще‑то ничего, кроме пишущей машинки, костюма, пары белья, рубашек не было. Бумаги, блокнот, что‑то еще несущественное он привез перед поездкой сам.

– Почему?

– Не хотел оставлять в общежитии, наверно.

– Что изъял следователь, не знаете?

– Ничего, кроме бумаг и проявленной фотопленки «Кодак». Да, еще письма. Павел хранил их в пластиковой коробке из‑под ванильного мороженого.

– От кого письма?

– Понятия не имею. Это его письма.

– Алевтина Васильевна, а видеокамеру, которую он привез из Парижа, вы видели?

– Конечно. Он снимал меня и показал тут же. Я получилась такой безобразной, умоляла его стереть.

– У него что, был магнитофон?

– Был, – заметно омрачилась она. – Маленький телевизор со встроенным магнитофоном. Он продал его Вите Полянскому – не хватало денег. У него мы и смотрели кассету.

– Куда же девалась камера?

– Я ведь говорила, что он занимал деньги перед поездкой. Наверно, продал, чтобы расплатиться с долгами.

– У кого и сколько денег он занимал, не говорил?

– Он никогда о своих финансовых делах со мной не говорил. Как ни спросишь – все нормально, мама, не волнуйся. Я‑то догадывалась, что не очень нормально, но ничем помочь не могла. Когда он получал гонорары, помогал мне.

– Но пленку‑то эту он не стал бы продавать? Где же она? Если следователь не изымал, вы не забирали – кому она могла понадобиться? Что на ней хоть было, кроме подвыпивших приятелей в Измайлове?

– Ничего особенного. Эйфелева башня, Елисейские поля, дома, прохожие, кафе, машины. Везде почти – Паша или Лева с Риммой. До этого Паша был только в Болгарии – со стройотрядом, десять лет тому назад.

Евгений допил чай:

– Спасибо… Не помните, какая у него была камера?

– Ой, нет. Маленькая такая, в половину машинописного листа. А название… я не поинтересовалась даже.

– Вы не могли бы дать мне адрес Льва Климанковича?

– Да… а зачем?

– Алевтина Васильевна. Я хочу знать, кто и за что убил Павла. И я это узнаю.

По решительности, с которой были произнесены эти слова, она поняла, что материнского благословения ему не понадобится.

* * *

Через час рейсовый «ЛАЗ» увозил Евгения в Приморск. Он смотрел в окно на безликий пейзаж, боролся со внезапно накатившей дремотой, перед глазами его все стояла одинокая фигурка Алевтины Васильевны на фоне кирпичной стены автобусной остановки. Женщина терла выплаканные глаза, махала ему вслед до тех пор, пока автобус не исчез за поворотом шоссе, и Евгений думал теперь, что у нее никого больше не осталось в целом свете.

Сзади сидели бабушка и толстый ее внук лет шести, который громко чавкал леденцом, зевал, стучал ногами в спинку сиденья и требовал рассказать ему сказку.