Два других сомнения опираются на недооценку ранних детских впечатлений, которые не считают способными оказывать столь длительное воздействие. Причину неврозов желают искать чуть ли не исключительно в серьезных конфликтах более поздней жизни и предполагают, что значимость детства лишь мистифицируется нами в анализе из-за склонности невротиков выражать свои нынешние интересы в реминисценциях и символах далекого прошлого. При такой оценке инфантильного фактора отпадает многое из того, что принадлежит к самым интимным особенностям анализа, правда, также и многое, что порождает ему сопротивление и подрывает доверие посторонних.

Итак, мы приступаем к обсуждению мнения, что такие ранние инфантильные сцены, которые выявляет исчерпывающий анализ неврозов, как, например, в нашем случае, представляют собой не репродукции реальных событий, которым можно приписать влияние на то, как складывается дальнейшая жизнь, и на формирование симптомов, а продукты фантазии, которые заимствуют свои стимулы из периода зрелости, предназначены для символического – в известной степени – замещения реальных желаний и интересов и обязаны своим возникновением регрессивной тенденции, отстранению от задач настоящего времени. Если дело обстоит именно так, то тогда, разумеется, можно обойтись без всех этих кажущихся странными предположений о душевной жизни и интеллектуальных способностях детей в самом раннем возрасте.

Этому воззрению, помимо общего для всех нас стремления к рационализации и упрощению трудной задачи, содействует и разнообразный фактический материал. Можно также сразу устранить сомнение, которое может возникнуть как раз у практикующего аналитика. Надо признать, что если обсуждаемое понимание этих инфантильных сцен является верным, то в практическом осуществлении анализа пока ничего не меняется. Если уж у невротика есть дурная особенность отвлекать свое внимание от настоящего и устремлять его на такие регрессивные замещающие образования своей фантазии, то ничего другого не остается, как последовать за ним по этим путям и довести до его сознания эти бессознательные продукты, ибо, какими бы малоценными они реально ни были, для нас они чрезвычайно ценны в качестве нынешних носителей и обладателей интереса, который мы хотим освободить, чтобы направить его на задачи настоящего времени. Анализ должен был бы вестись точно так же, как и тот, который в наивной вере принимает такие фантазии за правду. Только в конце анализа, после раскрытия этих фантазий, появилось бы различие. Тогда мы бы сказали больному: «Ну ладно; ваш невроз протекал так, как будто в свои детские годы вы восприняли подобные впечатления и продолжили фантазировать. Но вы, наверное, понимаете, что этого быть не может. Это были продукты деятельности вашей фантазии, которые должны были отвлечь вас от стоявших перед вами реальных задач. Теперь позвольте исследовать нам, какие это были задачи и какие соединительные пути существовали между ними и вашими фантазиями». После того как с этими инфантильными фантазиями будет покончено, можно было бы приступить ко второй части лечения, обращенной к реальной жизни.

Сокращение этого пути, то есть изменение проводившегося до сих пор психоаналитического лечения, в техническом отношении было бы непозволительным. Если не довести до сознания больного эти фантазии в их полном объеме, то он не сможет распоряжаться по своему усмотрению с ними связанным интересом. Если его от них отвлечь, как только появляется догадка об их существовании и общих контурах, то этим только поддерживается работа вытеснения, благодаря которой они стали неприкосновенными для всех усилий больного. Если преждевременно их для него обесценить – скажем, открыв ему, что речь идет лишь о фантазиях, которые реального значения не имеют, – то с его стороны никогда не встретишь содействия, чтобы подвести их к сознанию. Поэтому при правильном образе действий аналитическая техника не должна подвергаться никаким изменениям, как бы ни оценивали эти инфантильные сцены.