– Тебе, брат, спасибо! – отвечал Пушкин, еще раз целуя его и в лоб, и в губы. – В одиночестве моем на меня подчас находила не то хандра, не то отчаянье в самом себе; теперь же, благодаря тебе, я опять совсем ободрился. Спасибо, дружище!

Алексей, дожидавшийся барина в открытой двери с шубою, накинул ему ее на плечи. Арина Родионовна стояла тут же, утирая глаза.

– Смотри же, няня: хорошенько храни мне его! – сказал Пущин и, наскоро обняв, поцеловав старушку, выбежал на крыльцо, вскочил в сани.

Между тем Пушкин, светивший ему с крыльца нагоревшею свечой, говорил ему что-то; но за фырканьем лошадей и звяканьем колокольцев Пущин не мог расслышать его слов. Только когда сани тронулись, вслед ему явственно донесся последний привет:

– Прощай, друг!

Своим приездом в село Михайловское Пущин оказал другу-поэту, несомненно, двоякую услугу – и духовную, и материальную; поэзия воспрянувшего духом Пушкина расцвела еще пышнее, а няня уже перестала скупиться на дрова и топила весь дом.

Сам же Пущин, вскоре заброшенный обстоятельствами на край света – в Читу (в Сибирь), получил там, три года спустя, в январе 1828 года, следующие строки:

         Мой первый друг, мой друг бесценный!

         И я судьбу благословил,

         Когда мой двор уединенный,

         Печальным снегом занесенный,

         Твой колокольчик огласил.

         Молю святое Провиденье:

         Да голос мой душе твоей

         Дарует то же утешенье,

         Да озарит он заточенье

         Лучом лицейских ясных дней!