– А ведь и в самом-то деле, – сказал Пушкин, возвращаясь к действительности, – как будто дымом запахло.

– Не дымом, душа моя, а чистейшим угаром: у меня на этот счет собачье чутье. Сейчас пойду узнаю.

Как раз, когда он ступил в коридор, с противоположного конца показалась старушка няня с зажженною свечой.

– Матушка, Арина Родионовна! – взмолился к ней Пущин. – За какие такие провинности ты меня из дому выкуриваешь?

– А нешто и к вам уже туда запахло? – всполошилась она. – Для тебя же, касатик, нарочно две горницы истопила, которые всю зиму не топились, да, знать, рано трубы закрыла…

Пущин укорительно покачал головой:

– Ай, няня, няня! А зачем ты их зимой не топишь? Или дров жаль?

– Знамо, жаль.

– А своего барина не жаль? Из-за сажени-другой дров он, бедняга, всю зиму, как сурок, сидит в одном углу; ни в бильярд ему поиграть нельзя, ни прогуляться по собственному дому. Ай, няня, няня!

У пристыженной старушки на глазах навернулись слезы.

– Да он хошь бы словечко сказал мне…

– Он – взрослый младенец, так где же ему думать о себе? Кому печься об нем, как не той, которая его вынянчила, которую и сам он любит, кажется, более всех людей на свете?

Няня была окончательно растрогана.

– Да я для него, моего ненаглядного, хошь весь дом день и ночь топить буду!

– Ну, ночью-то, пожалуй, и не для чего. А теперь первым делом откроем-ка опять трубы.

Когда это было ими сделано, Пущин сам замкнул на ключ двери в угарные помещения, открыл форточку в комнате друга и вместе с ним перебрался временно к Арине Родионовне, откуда ее подначальная команда давно уже разбрелась на покой. Старушке было особенно горько, что гость, несмотря на все упрашивания ее и барина, решил-таки уехать восвояси тою же ночью. Перед отъездом, однако, он просил Пушкина познакомить его еще с последними цветами своей музы. Так, по возвращении их в «клетушку» поэта, началось опять чтение – уже собственных его произведений, еще не появившихся в печати, в том числе и поэмы «Цыганы».

– А этот Алеко – не сам ли ты, братец? – спросил Пущин. – Ведь Алеко – Александр?

– Александр.

– И, как твой герой, ты тоже кочевал по Бессарабии с цыганами?

– Об этом история умалчивает, – загадочно усмехнулся Пушкин. – Во всяком случае, я никого на своем веку не зарезал – разве что стихом. Так поэма, по-твоему, недурна?

– Весьма даже. Ты, Пушкин, все совершенствуешься. Пройдет немного лет – и вся Россия признает тебя отцом нашей литературы, с которого в ней началась новая эра.

– Эк куда хватил! – сказал Пушкин, но глаза его радостно заблистали.

– Верь мне, верь. А главное – верь в самого себя, в свой талант. Ты упиваешься теперь трагедиями Шекспира, и я предвижу, что не пройдет года, как ты сам примешься за русскую трагедию.

– Признаться, перечитывая на досуге «Историю» Карамзина, я, действительно, остановился на чрезвычайно драматическом сюжете – судьбе первого Самозванца.

– Что я говорю! Но то еще впереди; а до поры до времени дай-ка мне с собой твоих «Цыган» для «Полярной звезды».