- М-да, - заметил Грачевский, встав, и Леонид Витальевич понял: ни то, ни другое, дело обстоит сложней.

- Скажу вам прямо, Леонид: мне бывает трудно совершать добрые дела одно за другим, подряд. Сейчас, в эти дни, я избавил двоих горожан от довольно суровых кар. Если б я совершал поступки только такого рода, то, понимаете сами…

«Какие вещи я должен понимать, да еще с полуслова, да вмиг, да как разумеющиеся сами собой!» - мелькнуло у Леонида Витальевича в уме.

- Добрые дела в моей практике неизбежно чередуются с…

«…злодеяниями», - мысленно подсказал Леонид Витальевич.

- …другими, - не запнувшись, докончил бургомистр. - И потому сейчас я… Кроме того: ведь у нас нет в запасе и двух дней!.. - Он осекся и не объяснил почему. - Вы сказали, девочка схвачена как еврейка? Значит, она уже в гетто. Как ее оттуда извлечь?! Может быть, мы с вами пойдем туда сейчас, чтобы найти ее среди сотен - нет, тысяч! - других и увезти? Так вы представляете себе это?!

- Так, - ответил Леонид Витальевич, видя уже, что все рушится, но не сдаваясь. - Так я себе и представляю: из уважения к памяти Данилевского мы с вами делаем это усилие и спасаем ребенка. И оба - и вы и я - не совершаем при том ничего недозволенного, ибо…

- Леонид! - произнес Грачевский, будто заклиная. - Но ведь это же нереально…

Тогда Леонид Витальевич поднялся и, ступая медленнее, менее твердо, чем желал бы, пошел к двери по мягкому, толстому ковру, в котором утопала нога.

- Я же вам с самого начала сказал, что почти ничего не могу, - горько, чуть даже покаянно проговорил ему вслед бургомистр.

- Почему же «почти»? - возразил, оборачиваясь, Леонид Витальевич. - Коли не можете помочь ребенку, значит - не можете ничего.

В коридоре он хватился: фотографии, которые дал ему Воля, остались на диване в кабинете Грачевского.

Леонид Витальевич вернулся в приемную, где, как заметил теперь, было тесно от посетителей, ожидающих бургомистра. На него вопросительно взглянула секретарша - средних лет женщина с густой копной волос, обесцвеченных перекисью водорода. Это было модно перед войной, но сейчас выглядело диковинным, потому что женщины в оккупации не красили больше волос - им было не до того, - а те, что красили, делали это, наверно, для немцев. Так, по крайней мере, казалось.

- Извините, - сказал Леонид Витальевич, - вы не будете любезны… Я забыл в кабинете у бургомистра семейные фотографии.

И на мгновение жалость к старому человеку, которому дороги семейные фотографии, засветилась в глазах крашеной секретарши. Она скрылась в кабинете и вскоре вышла оттуда с самим Грачевским, протянувшим Леониду Витальевичу забытую им пачку.

- Я еще возвращусь сюда сегодня, а сейчас должен отлучиться, - объявил бургомистр секретарше и тем, кто его ожидал.

И он пошел рядом с Леонидом Витальевичем по длинному коридору, по обе стороны которого, отступив к стенам, стояли и смотрели на них посетители управы.

- Знаете, что вам удалось? - вдруг резко спросил Леонид Витальевич, страдая от двусмысленности положения, от того, что на глазах у множества людей бургомистр неофициально, нарочно запросто и с улыбкой, о чем-то ему говорит.

- Что же, что же мне удалось? - живо и как бы даже слегка ободрительно переспросил Грачевский, на ходу взяв Леонида Витальевича под руку, от чего тот не успел уклониться.

- Вам удалось перестать быть интеллигентом, - отчетливо проговорил Леонид Витальевич, с усилием поспевая за широко и ровно шагающим Грачевским.