К вечеру, в семидесяти километрах от города, на двухколейном железнодорожном мосту, тщательно охранявшемся немцами, проводник должен был выбросить мину из тамбура на рельсы. Бабинец знал это, а Леонид Витальевич и Воля - нет, но, возвращаясь от станции в город, Микола Львович шепнул Воле, что миной, которую он тащил, будет вечером взорван мост, до зарезу нужный фашистам. И хотя до вечера оставалось еще несколько часов, Воля пришел в такое воодушевление, как будто мост сейчас, при них, взлетел на воздух и, распадаясь на лету, рухнул на землю.

Он толкнул в бок Бабинца и, подмигнув, совсем по-ребячьи показал ему, как важно, на всех парах - пых-пых-пых! - мчит паровоз к мосту и как потом ошалело силится затормозить перед пропастью. Микола Львович, помнивший и о том, что самодельные мины не всегда срабатывают, и о том, что проводник немецкого поезда, к сожалению, не произвел на него впечатления твердого, антифашиста, все-таки не нашел в себе сил оборвать преждевременное Волино торжество и веселье. Как мог, он разделил его, и они вместе радовались тому, что могло произойти вечером, как тому, что произошло уже или, по меньшей мере, должно было произойти. И смеялись над фашистами, которых здорово провели. Смех у Воли был лихой, чуть хмельной.

А Леонид Витальевич, идя рядом, глядел на них строго, с каким-то даже, почудилось Миколе Львовичу, сожалением, как будто печальный скрытый смысл виделся ему в их преждевременном торжестве…

- Вы как - верите, что победим? - внезапно и резковато спросил учителя Бабинец.

Леонид Витальевич ответил со всегдашней серьезностью:

- Разумеется, надеюсь. Что же до полной уверенности…

- Зачем же тогда… - начал Микола Львович и тоже но договорил.

- Что именно «зачем»? - осведомился Леонид Витальевич по-учительски, привычно заботясь о том, чтобы собеседник мыслил ясно и стройно.

- …голову под пули подставлять? - докончил Бабинец.

Леонид Витальевич ответил сухо, почти в сторону:

- Есть внутренняя потребность.

6 ноября 1941 года Гнедин вновь оказался в городе, откуда в июле уехал последним поездом. Он побывал у человека, руководившего подпольной организацией, и договорился с ним о постоянной связи партизан с городскими подпольщиками. Затем Евгений Осипович попал на шумную вечеринку в просторной квартире женщины, считавшейся немецкой ставленницей. Здесь были фашистские офицеры, гестаповцы в форме и в штатском, заместитель гебитскомиссара, бургомистр, женщины, не первый раз участвовавшие в подобных пирушках - настоящие прислужницы оккупантов, и те, что лишь притворялись ими. В этой пестрой компании Гнедин представился как румынский офицер.

Он танцевал со всеми дамами по очереди, болтал с ними, мешая ломаный польский с ломаным русским, смертельно, так, что кровь бросалась в лицо, обижался, если дама говорила, что этот танец уже обещан другому кавалеру… Он играл свою роль добросовестно и легко. Вдруг ему пришло в голову, что надо бы выпить вина: то, что он совсем не пьет, может ведь вызвать подозрения.

Он выпил полный бокал вина неизвестной ему марки и сразу почувствовал себя странно и почему-то больше не знал точно, которая из женщин хозяйка квартиры. А между тем именно ради того, чтобы перекинуться с нею несколькими словами, он явился сюда. Помедлив, Евгений Осипович заплетающимся языком признался сильно захмелевшему немецкому офицеру, что у него в голове все перепуталось: эта дама - хозяйка или вон та? Немец, не удивившись, ему ответил, после чего он на прощанье потанцевал и с хозяйкой. И, с искренним чувством поцеловав ей руку, пошел к двери. Никто не поглядел вслед пожилому румынскому офицеру, и уже на улице Гнедин с усмешкой подумал, что в этой пьяной сумятице сошел бы и за японца.