Облик Хрустального шара мало изменился за последние сутки. Земной шар казался изъязвлённым. Ало горели оспины глубоких провалов времени, которых, к счастью, было немного, хотя никто не мог понять почему. Преобладала жёлтая, розовая, оранжевая сыпь. Лихорадило все континенты, планету трясло от полюса и до полюса.

Я легко отыскал место, где только что побывал. Так, едва заметное желтоватое пятнышко… Ничего примечательного для тех, в кого там не стреляли давно сгинувшие с лица земли фашисты.

– Любуешься?

В дверях, чуть наклонив голову и улыбаясь, стоял Алексей Промыслов, просто Алексей, длинный, нескладный, зеленоглазый, рыжеволосый. Казалось, никакие события в мире не могли стереть с его продолговатого лица эту чуть ироническую Усмешку.

“Мы, рыжие, все такие, – любил он пояснять. – Потому и Уцелели в обществе нормальноволосых”. Никакой самый близкий друг почему‑то не мог назвать его Алёшей; он, сколько я его знал, а знал я его с детства, всегда и для всех был Алексеем.

– Что нового? – спросил я машинально.

– А что может быть нового? – Он рассеянно взглянул на шар. Красноватые у Алексея были глаза, невыспавшиеся, и говорил он, словно позевывая. – Все обычно. Природа жмёт на человечество, на нас, теоретиков, жмёт Горзах, мы жмём на природу, так все и уподобляется кусающей собственный хвост змее.

– Мало на вас жмёт Горзах!

– А ты ему подскажи что‑нибудь из опыта прошлого… На хлеб и воду посадить, например. Очень, говорят, способствует медитации, и как раз в духе Горзаха. С него станется…

– Что ты взъелся на Горзаха? Он своё дело знает.

– Кто спорит! Отличный руководитель. Только он человек из другого века.

– Как это?

– А так. Тебе никогда не приходило в голову, что можно родиться не в своём веке? Скажем, Леонардо да Винчи или Роджеру Бэкону куда более соответствовала бы наша эпоха. Ну а Горзах… – Алексей вяло помахал рукой. – Он прирождённый полководец. Войн нет, он нашёл себе другое применение. Природовоитель, специалист по кризисным ситуациям. Что, однако, было у нас до сих пор? Микростабилизации отдельных участков геосфер, доосвоение Марса, вакуумполигоны и все такое прочее; добровольцы вперёд, скуггеры – в атаку, и тому подобная рутина. И вот наконец дело по плечу! Всемирная катастрофа. Тут надо действовать масштабно, решительно, если потребуется, беспощадно, и лучше Горзаха здесь трудно кого‑нибудь сыскать. Ум, опыт, энергия, авторитет! Все правильно, все неизбежно, шторм требует беспрекословного повиновения капитану, иначе все пойдём ко дну. Но, милый, тем самым психологически мы скатываемся в далёкое прошлое. Вот кто ты теперь?

– Как кто? Дозорный наблюдатель, разведчик.

– Солдат ты, мой милый, солдат. А Горзах – фельдмаршал. И я солдат. Ничего другого сейчас быть не может. Но мы‑то не привыкли, мы из другого теста. А Горзах знает, кем мы обязаны стать, и лепит нас железной рукой. Опять же все правильно, только восторгаться здесь нечем, а кое‑кто уже восторгается Горзахом, видит в нем надежду, оплот, чуть не спасителя. Короче, в нашем сознании ожили и наливаются соком свеженькие пережитки прошлого Хотя это неизбежно, ликовать мне почему‑то не хочется.

– Ты преувеличиваешь. Наша мораль, традиции, воспитание, психосимбиоз…

– Знаю. И тем не менее. Мне здесь видней. Ладно, у тебя‑то как?

Если я кому‑нибудь и мог рассказать о своём проступке, то уж, конечно, в первую очередь Алексею. Он бы понял и не осудил. Но имел ли я право перекладывать моральную ответственность и ставить перед выбором – утаить или, как принято, обнародовать неличный секрет?

Я отделался парой общих фраз.