– И когда же наступит окончательное падение?

– Довольно скоро, думаю. И все‑таки я постараюсь дать ему еще один, последний шанс на гонку за Гран При.

– А знаете ли вы, что он сейчас сделает, а затем ближе к ночи, попозже, – он стал очень хитрым.

– Думаю, что этого я знать не хочу.

– Он пойдет к своей любимой бутылке.

Голос с сильным акцентом выходца из Глазго неожиданно прервал их разговор:

– Ходят слухи, что она и в самом деле стала его любимой подружкой.

Мак‑Элпайн и Даннет обернулись. Перед ними будто из ниоткуда появился маленький человечек с очень морщинистым лицом и пышными седыми усами, которые так особенно выделялись из‑за контраста с монашеской тонзурой на его голове. Еще более странной казалась длинная и тонкая сигара, торчащая в уголке добродушного беззубого рта. Человечка звали Генри, он был старейшим водителем транспортера. Сигара была его отличительной чертой. О нем говорили, что он и ест с сигарой во рту, и спит.

– Подслушивал, что ли? – спросил, не повышая голоса, Мак‑Элпайн.

– Подслушивал! – Трудно было определить по тону Генри, удивлен он или возмущен таким предположением. – Вы знаете отлично, что я никогда не подслушиваю, мистер Мак‑Элпайн. Я просто случайно все слышал. А это совсем другое.

– И что же вы хотите нам сказать?

– А я уже все сказал. – Генри был все так же олимпийски спокоен. – Я думаю, что он гоняет машину как ненормальный и все другие гонщики как черта боятся его. Факт, боятся. Нельзя его выпускать на трассу. Он человек пришибленный, вы это видите. И в Глазго о таких пришибленных людях говорят...

– Мы знаем, что там говорят, – возразил Даннет. – Я думал, вы его друг, Генри?

– Ага, я им и остаюсь. Самый замечательный джентльмен из всех, кого я знал, прошу прощения у обоих джентльменов. Я потому и не хочу ему смерти или судебного дела.

– Вы лучше занимайтесь своей работой, следите за транспортером, Генри, а я примусь за свои обязанности и буду заниматься командой «Коронадо», – дружески посоветовал Мак‑Элпайн.

Генри кивнул и повернул обратно, походкой и каждым жестом выражая неодобрение. Мак‑Элпайн с таким же мрачным лицом потер щеку и произнес:

– Он, скорее всего, прав. Я действительно имею все основания думать так о гонщике.

– Что такое, Джеймс?

– Сломался. Кончился. Как сказал Генри, пришиблен.

– Пришибло кем? Или чем?

– Его пришиб парень по имени Бахус, Алексис. Парень, действующий не битьем, а выпивкой.

– И у нас есть доказательства?

– Не доказательства того, что он пьет, а отсутствие доказательств его трезвости. Мне хочется просто выругаться.

– Простите, не понимаю. Сдается мне, что вы слишком мудрствуете, Джеймс.

Мак‑Элпайн кивнул и коротко рассказал об ошибке в линии своего поведения. Уже в день гибели Джету, когда Харлоу потерял выдержку до того, что даже не мог ни налить из бутылки, ни выпить стакан коньяку, Мак‑Элпайн впервые догадался, что он начал прикладываться к бутылке. Само собой, не было никаких откровенных попоек, потому что тогда гонщик автоматически исключается из состава соревнующихся на треках мира, не было шумных компаний, все было скрытно и хитро. Харлоу предпочитал пить в одиночестве, выбирая для этого места укромные, где его никто не мог застать. Про это Мак‑Элпайн узнал со временем, наняв для слежки за Харлоу специального человека, ходившего за ним по пятам. Однако, обнаружив слежку по своей проницательности или от везения, он ловко избавлялся от наблюдения, всякий раз исчезая из виду, поэтому следившему удалось только раза три пройти за ним до маленького винного погребка, затерянного в окружающих треки Хоккенхайма и Нюрбергринга лесах.