— А я — Тоня, — рассмеялась Дашкова. — Все шиворот-навыворот получилось: сначала поужинали вместе, а потом уже представились.

Сверху донесся голос курантов, вызванивающих песенку о городе.

Антону все больше нравилась эта девушка. — и то, как естественно она себя держала, и тонкий голосок ее, и бесхитростные, ласковые глаза.

Знаешь, я очень рад, что мы познакомились. — Он запнулся. — Ты — хорошая…

У Тони заискрились от неслышного смеха глаза.

— Я как-то прочитала, что в одном ирландском замке есть «камень лести». Стоит его лизнуть — и язык становится льстивым.

— Ты думаешь, я его лизнул?

— Нет, просто давай не спешить с выводами…

Они еще долго бродили по набережной, улицам, рассказывали друг другу о себе. И скоро им стало казаться невероятным, что они прежде были незнакомы, и они уже не могли представить, что такой вечер не повторится…

Мастером в группе Дашковой был Севастьян Прохорович Горожанкин, кадровый типографский рабочий, сын и внук печатников, своими руками создававший чудо-миниатюры, делавший сложные наборы. Свинец и краска навсегда въелись в его пальцы, ладони, казалось, окрасили даже волосы на голове.

В Отечественную войну служил Севастьян Прохорович в дивизионной типографии. Случалось ходить и с автоматом в атаку. А после войны был, по необходимости, универсалом: наборщиком, печатников, работал и в цехе высокой печати, и в офсетном.

Он много читал, встречался с местными писателями, чьи книги выпускал. Сын его служил офицером в реактивной авиации, дочь была кандидатом медицинских наук, детским урологом.

Тоня сразу и бесповоротно признала в Горожанкине Учителя. Разве может молодость обходиться без них? Это и властители дум, высокие умы, эталоны духовные, Добролюбовы и Герцены. Но это и Анастасия Никифоровна, что обучала Тоню литературе в старших классах, светившаяся добром я мудростью. И вот здесь — Севастьян Прохорович.

У Горожанкина утиный нос, взлохмаченные волосы, темные брови, снизу словно подбитые седой полоской, отчего казалось, что они с белой подкладкой, вислые плени, походка вразвалочку, добрая улыбка. Говорил он так, будто делал перевод: с паузами, прислушиваясь. Но зато каждое слово обретало вескость, значительность.

— Зацепился за пень — простоял весь день, — досадовал Севастьян Прохорович. — Лень без соли щи хлебает…

И лучше не скажешь.

Вскоре после начала занятий Горожанкин пришел в класс, наверно, в лучшем своем костюме, с орденом Ленина на груди.

— Вот что, полиграфисты! — сказал он торжественно. — Вручу я вам сейчас, каждому персонально, постоянный пропуск в типографию. Не посрамите рабочее звание великой нашей профессии…

И наконец попала Тоня в настоящую типографию. Боги печатные! Да какой же домашней, кустарной была, оказывается, их сельская типография, сравнительно с этими цехами, наполненными совершеннейшими агрегатами.

В плоскопечатном цехе запах типографской краски был сладковатый, наверно, от цветных красок, в офсетном примешивался запах уксуса. Почему бы это?

А дальше книговставочная — здесь прикрепляют обложку.

В брошюровочном цехе пахнет клеем; старательно, энергично отбивает такт листоподборочная машина; делает из печатных листов книжную тетрадь фальцевальная. Возвышается позолотный пресс для переплетов. Склонились над листами копировщики-пробисты.

Загадочно притягивают к себе новейшие строкоотливные и фотонаборные машины.

Севастьян Прохорович водит девушек, щедро дарит им свое царство.

И неизменно Тоню сопровождает запах свежей типографской краски, запах ее детства, мечты и будущего.