Тоня считала себя по сравнению с Диной дурнушкой-Золушкой. И глаза у нее невыразительные, и не брови — полубровки, и нос слишком маленький, и почти нет бедер, а груди вовсе крохотные.

Правда, был у Дины один неприятный для Тони «заскок»: она не верила в чистоту отношений с ребятами, разговоры Дашковой об этом считала пустыми, наивными.

— Слишком ты начиталась классиков прошлого века. У наших милых мальчиков — иные песни…

Раз-другой обжегшись на доверительных беседах с Диной, Тоня стала избегать их.

…А как они пировали, когда мама привезла Тоне початки, арбузы, пирожки с тыквой в папину ладонь! А потом отец — он приехал на своих «Жигулях» — возил их по городу. Между прочим, когда подъехали к общежитию, на пороге стояли тот симпатичный парень-монтажник, что прошелся в библиотеке по поводу ее прически, и рядом с ним — еще один, тоже из группы монтажников, кажется, по фамилии Хлыев. У него льняные волосы, нежная, с розоватинкой, кожа лица, голубые глаза. Но если приглядеться, то заметишь и неприятную усмешку и какой-то обшаривающий взгляд, а слушать его вообще невозможно, девушек обзывает девками. Вот какой… херувим. «А ты, Дина, думаешь, что я уж такая дурочка-овечка, не могу отличить черное от белого…»

Как-то под вечер Тоня решила пойти прогуляться.

На бульваре с деревьев тек лист, трепетали, словно продрогнув в худой одежонке, осины, только липы упорно еще зеленели.

В самом конце бульвара заходящее солнце, подернутое маревом, походило на красновато-сизый уголек. В проемах меж стен деревьев виднелось темно-розовое небо.

Тоня присела на скамейку. Почему-то вспомнилась строчка из маминого письма, что в эту осень почти нет кизила, значит, будет снежная зима.

Подсел какой-то тип, источающий запах одеколона. В темной курчавой бородке сосулькой застряла сигарета.

— Скучаете? — поинтересовался тип, и Тоню как ветром сдуло со скамейки.

У спуска к реке она встретилась с тем монтажником, на которого до сих пор поглядывала издали. Он был в джинсовых брюках, синем свитере с оленем на груди.

— Меня все к реке тянет, — сказал он, как давний знакомый. — Вот, даже на ужин опоздал…

Тогда и Тоня спохватилась, что пропустила ужин.

— Ой, мне так есть захотелось! — призналась она.

— Минутку, — произнес парень и убежал.

Тоня в удивлении остановилась у низкой чугунной ограды, спиной к реке. Монтажник исчез в дверях какого-то магазина.

Их училище возвышалось справа, на самой верхушке горы. Последние лучи солнца багряно осветили его окна. «Галя, наверно, хватилась меня, — подумала Тоня. — Ну, ничего, приду — объясню».

Издалека победно прокричала электричка. Вкрадчиво взвывали портовые краны. Взбираясь в гору, натужно ревел МАЗ.

Парень возвратился запыхавшийся, сияющий.

И одной руке он держал «городскую» булку, в другой — небольшой сверток.

— Будем ужинать! — объявил он. Усадив Тоню на причальную тумбу, развернул бумагу: — Колбаса — пальчики оближешь. Попросил нарезать…

Он разломил булку, протянул половину Тоне:

— По-братски…

Уж до чего же, оказывается, вкусно, сидя на берегу, уписывать подобный «ужин». Хрусткий гребень булки очень душисто пахнет.

Речной ветерок оглаживал их головы, наносил запах дымка — на другом берегу палили старые камыши. В городе зажглись огни, и вверх по спуску протянулись веселые бусы фонарей. Пошел на посадку самолет, подмигивая рубиновыми сигнальными огнями.

Они съели все до крошки.

Парень вдруг хлопнул себя по лбу:

— Так мы ж еще не знакомы! Я — Антон.