— Садись, — предложила она Антону.

В комнате было жарко, даже душно.

— Сними пиджак, чувствуй себя как дома!

Лариса вскочила, включила мягкий свет торшера, погасила верхнюю лампу. Открыв полированную дверцу бара, извлекла бутылку с заморской этикеткой, блюдце с нарезанным лимоном.

— Побалуемся…

Антон взял холодную бутылку, стал ее разглядывать. Коньяк, что ли?

Они выпили раз, другой, третий. Ну и пойло! Аж слезу вышибает, а внутри все горит. Лариса закурила тонкую, длинную сигарету, протянула Антону пачку:

— Может, все же закуришь?

Антону не хотелось выглядеть перед Ларисой «образцово-показательным», и он тоже задымил.

Коньяк разобрал Антона, все ему уже казалось простым, естественным. Нет, он не маменькин пай-мальчик.

Лариса быстро убрала все с ковра на журнальный столик с причудливой, будто свитой из стеклянных веревок вазой, дернула шнурок торшера, и в комнате стало темно. Только лунный свет, неясно пробиваясь сквозь оконное стекло, освещал дальний угол комнаты с высокими стоящими на полу часами в футляре…

На улице Антон снял шапку; трезвея, медленно пошел к трамвайной остановке. На душе было тошно, росло презрение к себе: «Разве это мне надо?.. Как посмотрю теперь в глаза Тоне?»

Он представил ее у автобуса: трет щеку варежкой, глядит доверчиво.

«Предал ее… Изменил себе… Обокрал, прежде всего, себя. У Ларисы я, конечно, не первый. И будет у нее еще много.

Разве так становятся мужчиной? С любой, без чувства?»

Внутри словно все выгорело… Он, конечно, расскажет Тоне. Но в темноте: при свете не сможет. Захочет ли она простить его?..

Антон прыгнул на подножку подошедшего трамвая. Колеса отстукивали: «Предал, предал…»

На первой же остановке он вышел — нет, лучше, легче пешком. Злорадно скрипел снег под логами: «Шваль-шваль, шваль-шваль…» Антон подцепил горсть снега, растер лицо.

В училищном городке спали прачечная, парикмахерская, баня. Только несколько окон общежития затянул желтый утомленный свет. Антон поднялся по ступенькам крыльца под навесом, заглянул в нижнее окно.

В вестибюле, у телефона, сидела, на его несчастье, сама комендантша, решительная и властная Анна Тихоновна, кому-то звонила. Важно было пройти мимо нее уверенной походкой.

— Тебе письмо. — Анна Тихоновна протянула конверт.

Письмо было от Тони.

Он поднялся на свой этаж, открыл комнату, зажег свет. Положил письмо на стол. Почему оно пришло с таким запозданием? Если бы вчера!.. Антон не мог заставить себя сейчас прочитать письмо.

Надо заснуть и забыть обо всем. Ничего не было. Надо заснуть.

Рощина жила с матерью в двухкомнатной квартире, недалеко от училища. Мать тоже была учительницей, преподавала биологию. Сибирячки, они полюбили этот утопающий в зелени город, его общительных, склонных к юмору жителей, людей громкой речи и бурной жестикуляции.

Завтра начиналась третья учебная четверть, и Зоя Михайловна «подбирала хвосты». Она проверила несколько десятков тетрадей, составила конспект урока, начала обдумывать план воспитательной работы.

«Разве нам безразлично, какую молодую гвардию рабочего класса готовит училище на новой стартовой площадке?..

Что знаю я о внутреннем мире, ну, скажем, Антона Дробота? Как относится он к музыке? Как представляет себе любовь? Вероятно, не так же, как Хлыев. А может быть, вообще не думает об этом. Надо бы чаще давать сочинения на вольную тему, в таких случаях они охотнее впускают в свой мир».

На этом месте своих размышлений Зоя Михайловна почему-то вспомнила о недавнем разговоре с Середой. Он назвал брак рискованным обменом изолированной квартиры на коммунальную.