– Когда дело касается вас, я мягок и сентиментален.

– Что же вы думали обо мне?

– Это я скажу вам как-нибудь в другой раз.

– Скажите сейчас.

– Это не для чужих ушей. Я скажу вам, когда мы будем одни.

– О! – вздохнула она.- Гадкий!

После ужина были танцы. Сьюзен танцевала превосходно – легко, непринужденно, очень ритмично; казалось, она весело порхает над полом, радуясь своей невесомости. В перерывах между танцами мы сидели на кушетке, и я держал ее за руку. Руки у нее были белые и чуть-чуть пухлые, ногти розовые и блестящие. (Мне вспомнились руки Элис – тонкие, даже почти костлявые, с желтизной от табака на мякоти указательного пальца и беленькими пятнышками на ногтях.) Всякий раз, когда я взглядывал на Сьюзен, она отвечала мне простодушной счастливой улыбкой – без тени притворства или жеманства: я чувствовал, как радость играет в ней, словно крепкий, здоровый ребенок.

Когда раздались звуки танго, я сказал Сьюзен:

– Это я танцевать не мастер.

– И я тоже.

– Здесь невероятно душно.

– И мне так кажется.

В саду было прохладно, и когда мы шли к беседке, наши шаги были легки и пластичны, словно мы все еще двигались в ритме танца, а газон, казалось, пружинил под ногами. В небе плыла полная луна, и в ее неярком свете смягчилась воспаленная краснота кирпичного фасада. В беседку долетала изысканно экзотичная мелодия «Танго вдвоем» – она была как привкус джина в коктейле «Эрл Грей» – и разбивалась о чугунное безмолвие вересковой пустоши. Этот ночной пейзаж был похож на декорацию из какой-то оперетты: казалось, одно слово, один наклон прожектора – и шпалеры живой изгороди заалеют как кровь, на цветочных клумбах запестреет узор из тюльпанов и маргариток, левкоев и лупинов, сырой душный запах беседки потонет в свежих ароматах ночи, и в теплом, неподвижном воздухе разольется щебет птиц и гуденье пчел.

Когда я заключил Сьюзен в объятия, она вся дрожала. Я коснулся губами ее лба.

– Это чистый поцелуй,- сказал я. И поцеловал ее снова – в губы.- Не надо бояться, родная…

– Вас я никогда не боюсь.

Мне захотелось отплатить ей за ее доверчивость – так хочется дать горсть конфет ребенку, когда видишь, как он тебе рад. Мне мучительно захотелось отплатить ей чем-нибудь равноценным тому, что она отдавала мне.

– Увидимся завтра? – спросил я Сьюзен.- Я позвоню вам в десять.

– Нет.

– Почему?

– Потому что вы гадко вели себя со Сьюзен. Вы сказали, что будете звонить, и ни разу не позвонили. Теперь скажите сразу: где и когда.

– В шесть часов в Леддерсфорде, у театра. Милая…- Я покрыл поцелуями ее щеки, и нос, и нежную, гладкую шею, и подбородок. Я чувствовал, что она все еще дрожит.

– Если бы мы могли остаться здесь так навсегда.

– И мне бы этого хотелось, моя радость.- И это была правда. Быть может, если бы время остановилось для меня в ту минуту, я нашел бы в себе силы задушить дешевое, мелкое чувство торжества, которое начинало звучать во мне, сумел бы найти в своем сердце достаточно подлинного жара, достойного ее любви. Если бы только я мог остаться с нею хотя бы на два часа в этой беседке, когда ритм танца еще пульсировал у нас в крови, а лунный свет, и дыхание уходящей зимы, и восторг первых прикосновений сделали ничтожными все препоны, бессмысленными все сложности. Но судьба не подарила нам этих двух часов. Время подобно ссуде из банка: ее предоставляют тебе лишь тогда, когда твой капитал достаточно велик, чтобы ты в ней не нуждался.

16

Когда я подошел к Леддерсфордскому театру, Сьюзен уже ждала меня.