Непостижимо, невероятно. Суша совсем другая, она меняется медленно, постепенно, ее можно объять во всей полноте, можно упростить до основной структуры – и понять. А Океан и слишком прост и одновременно слишком сложен для восприятия. Слишком непривычен. Океан ошеломлял Чиновника, вселял в него робость.

– Но ты ведь не передумал, нет? – озабоченно спросил чемодан.

– Нет, что ты. – Чиновник стряхнул с себя оцепенение, глубоко вздохнул. – Пошли, я просто хотел слегка пообвыкнуть.

Куда – это не имело никакого значения, чуть отойди от военного комплекса, и ты неизбежно окажешься у крутого обрыва, за которым – все тот же Океан. Они направились на подветренную сторону Арарата по улицам, усеянным крошечными белыми анемонами. Всполошились и неуклюже убежали за угол морские аисты. Парочка трясунов сооружала себе гнездо. Зимняя живность обустраивалась всерьез и надолго.

Над головой кружили чайки, черные, как смертный грех.

Улица уткнулась в старую грузовую пристань. Ни вода, ни ветер, ни даже время не сумели вытравить с каменных плит красные стрелы транспортных указателей, желтые круги погрузочных площадок. Дальше был один Океан. Разговаривать не хотелось, хотелось просто стоять и слушать тихий рокот пибоя, шелестенье ветра, собственное сердце.

Сколько ни стой, а кончать начатое надо. Чиновник откашлялся.

– Ну что ж. – Он ужаснулся фальшивости собственного голоса, странным, подвизгивающим интонациям, деланному безразличию.

– Теперь, пожалуй, самое время отпустить тебя на свободу.

Некоторые, самые высокие, волны все еще накрывали Арарат с головой, но было уже видно, что ярость Прилива идет на убыль; чиновник потерял на время дар речи – как Идеи после встречи со своим единорогом. Мощь стихии была слишком огромна, чтобы объять ее мыслью, тем более – вместить в слова.

Он стоял, держась рукой за оконное стекло. Снизу, с глубины в четверть мили, доносился страдальческий стон перенапряженных свай, пол крупно дрожал.

В чиновнике что‑то умерло. Боевой дух, ощущение цели. Не было никакого желания возвращаться на старое место, во Дворец Загадок. Не хотелось защищать все эти ихние святыни и ценности. И Филиппу опять же радость – получит освободившийся кабинет, подхватит на лету знамя, уроненное боевым товарищем. Нравится ему работать – вот пусть и работает, самого же чиновника от этих игр уже тошнило.

На окно с монотонной регулярностью обрушивались тысячетонные массы воды. Чиновник прижался лбом к холодному, безразличному стеклу и плотно зажмурился; невероятная, вызывающая благоговейный трепет картина все так же стояла перед глазами. Словно клеймо, навечно выжженное в сетчатке. Чиновнику казалось, что он куда‑то проваливается, падает. Он не мог говорить о со бытиях последних дней, но не мог и молчать. Нужно было наполнить рот словами, уши – звуками. Заглушить громовой, всепроникающий голос Бога. Какими словами? Какими звуками? Безразлично.

– Если бы ты поймал золотую рыбку, – начал он; слова порхали в воздухе, случайные и бесцельные, как стайка мотыльков, – что бы ты у нее попросил?

Чемодан попятился, почти отскочил. Три быстрых, суетливых шага назад. У него что, тоже после Прилива крыша съехала? Да нет, такого быть не может. Почему? Потому, что такого не может быть. Просто демонстрирует почтительность к хозяину. Дистанцию держит.

– У меня нет желаний. Я конструкт, а потому не имею никаких жизненных целей, кроме служения человеку. Только для этого нас и создают. Ты сам это знаешь.

Перед внутренним взором чиновника мелькали смутные очертания; какие‑то твари беззвучно разбивались о стекло, соскальзывали вниз, исчезали.