Поездка была долгой и утомительной. Виктория была несколько разочарована тем, что Элисабет не встретила ее в аэропорту, как они договорились, хотя, скорее, быть может, удивлена; они обе так долго готовились к этой поездке и так искренне ждали ее. Колокольчика у ворот не было. Виктория постучала в ворота, но в ответ ничего, кроме того, что две пестрые кошки шмыгнули вниз со стены и замяукали. Тогда Виктория вытащила из ручной сумки запасные ключи Элисабет и вошла в патио. Оно было небольшим, но почти таким, каким и должно быть: вымощенный камнем дворик, растения в выстроенных, как на параде, пузатых глиняных горшках, а над головой — легкий покров зелени. Виктория поставила чемоданы и сказала самой себе: «Ага, патио». Патио казалось таким надежным, оно отвечало ее мечтам об этой дальней чужеземной стране. Поскольку Элисабет дома не было, Виктория отперла следующую дверь. После яркого солнечного света комната казалась совершенно темной. Там было лишь одно-единственное окошко, совсем маленькое. Его обрамляла ярко-зеленая листва, усеянная апельсинами. «Можно бы высунуться из окна и сорвать фрукты, — подумала усталая Виктория, — если бы точно знать, чье это дерево — Элисабет или, возможно, соседей…» Стояла мертвая тишина. И тут она увидела, что в комнате полнейший беспорядок, все разбросано: платья, бумаги, остатки еды, повсюду следы тревожной спешки, а посредине стола — письмо. Виктория прочитала его стоя: «Дорогая крестная только что узнала мама тяжело больна сейчас же вылетаю самолетом. Надеюсь ты справишься ужасно огорчена что так получилось если газовый баллон кончится Хосе что из кафе возле площади поможет тебе и с дровами тоже он немного говорит по-французски спешу Твоя Элисабет. P. S. Надо бы написать тебе поподробней, но не успела».

«Бедное дитя, — подумала Виктория, — и надо же, чтобы Хильда заболела именно в такой момент… Но она была болезненной уже тогда, и взбираться на холмы ей было не под силу. В тот раз, когда мы ездили в Шотландию, должно быть, это было в тысяча девятьсот… ну да, во всяком случае, мы были очень молоды. Но ездить с ней было довольно обременительно… она вечно хныкала. Мы часто говорили о том, чтобы поехать в „Das Land, wo die Citronen bliihen“ или в Испанию… Я напишу ей. И Элисабет тоже. Но всему свое время, надо все делать постепенно. Интересно, как зажигают газовую плиту…»

Виктория сняла шляпу. Сидя на стуле с прямой спинкой, в побеленной чопорной комнате Хильды, она попыталась и дальше думать о подруге своей юности. Но образ Хильды становился все более и более туманным, едва ли чем-то иным, нежели почти наполовину забытым угрызением совести. Виктория закурила третью за этот день сигарету и посвятила себя разглядыванию окна с апельсинами.

Виктория Юханссон была в свое время чрезвычайно любимым учителем, она умела пробудить интерес учеников, ее неожиданные паузы не имели ничего общего с рассеянностью; во время этих пауз формулировалась идея, которую следовало изложить с абсолютной ясностью. Да и позднее, в университете, где она читала курс лекций по филологии Севера, Виктория внушала всем большое уважение, несмотря на свою мягкость и тотальное неумение что-либо хулить или навести хоть какой-нибудь порядок в своих бумагах и заметках, которые она вечно теряла или забывала.

Возможно, причиной этого уважения была беспомощная непрактичность Виктории, обезоруживавшая ее учеников, и постоянная ее доброжелательность, пресекавшая всяческую попытку критиканства или насмешки. И кроме того, она внушала уверенность; Виктория казалась надежной уже издалека: невысокая крепкая фигура, которая в тупоносых туфлях спокойно шагала тебе навстречу. Виктория любила ходить в trenchcoat и вообще в широких платьях, но это не мешало тому, что ее tatercape была из шиншиллы, а жемчуг — натуральный. Она надевала свое жемчужное ожерелье, когда к ней приходили в гости ученики.