Колхозники попадались мне по пути веселые, неплохо одетые, особенно молодежь. Почти все с интересом осматривали меня с ног до головы, еще останавливались и долго глядели вслед.

 

Дом Чугуновых оказался на отшибе. Лес подступал к самому забору. Калитка, вырезанная в высоком, без единой щели заборе, была наглухо заперта.

 

Я вошла в палисадник, где росли кусты колючего шиповника, который как раз цвел, и цветы мальвы, и постучала в окно, еле дотянувшись до него. Чьи-то глаза мельком глянули на меня сквозь занавеску. Минуты через две загремел засов.

 

В проеме распахнувшейся калитки стоял высокий жилистый парень в линючей рубахе навыпуск, холщовых штанах и босой. Темные серые глаза, жутко обведенные черными ресницами, пронзительно и недоверчиво глянули на меня. Знакомый взгляд, знакомое хищное лицо — до чего же братья были похожи друг на друга! Будто Василий, только на несколько лет моложе, снова встретил меня здесь на Ыйдыге — своей родине. Харитон настороженно смотрел на меня и молчал. Я пояснила, зачем пришла.

 

— Проходите! — коротко бросил он. Я перешагнула порог. Парень снова запер калитку и загородил меня от подбежавшего пса. Цепь, на которую приковали несчастную собаку, была достаточно длинной, и я опрометью пробежала в дом. Просторные сени разделяли его на две половины — «черную» и «белую».

 

— Проходите в горницу! — сказал Харитон и даже открыл передо мной дверь.

 

«Горница» оказалась просторной чистой комнатой, оклеенной бумажными обоями. В переднем углу большой иконостас. Кажется, это называется киот. Перед иконой божьей матери с младенцем теплилась лампадка.

 

Интересно соседствовали в этой горнице вещи Виринеи Егоровны и Харитона. Старинная стеклянная горка с посудой — и аккумуляторный приемник. Огромный, до блеска вычищенный самовар на столе — и фотоаппарат «Киев», старое, потускневшее зеркало в раме с завитушками — и тарелка с портретом Гагарина на столе. До чего странно, не к месту выглядел здесь Гагарин! Остальные вещи, хотя и было сразу видно чьи, как-то мирились, сосуществовали. И так тяжело пахло чем-то едким — нафталином, что ли?

 

— Мамаша, к вам пришли! — негромко позвал Харитон. Он стоял посреди горницы и внимательно рассматривал меня. Легкая ухмылка тронула его жесткие губы. Парень был красивый, кудрявый, но диковатый.

 

Кто-то проворчал за дверью, и в горницу вошла высокая, хмурая старуха с густыми черными бровями, в темном платье, повязанная по-монашески черным платком. У нее было неподвижное темное лицо, словно его вырубили из дерева; полное отсутствие мимики — и на этом мертвом лице неожиданно яркие, лучистые, серые глаза, полные тоски, злобы, неудовлетворенности. Да, глаза были живы е!.. Мороз у меня по коже пошел.

 

— Из Москвы, поди? — сдержанно спросила она поклонившись. Я передала ей сверток.

 

— Третьего дни письмецо получили от Василия, сказывал, что вы зайдете. Ну, что ж… Харитонушка, поставил бы ты самовар… поясницу разломило… должно, к непогоде. А вы садитесь, в ногах правды нет. Вас Таисией зовут?

 

Я села на стул. Интересно, что писал им Василий?

 

За чаем Виринея Егоровна расспрашивала, как живет Василий, где сейчас дети. Пожевала бледными губами, узнав, что у дедушки и бабушки. Что-то вроде ревнивого чувства тенью прошло по ее худому, с впалыми щеками лицу.

 

— Дети-то некрещеные, — произнесла она с каким-то неопределенным выражением в глазах.