Изменить размер шрифта - +
Он хотел захватить для себя не только деньги и вещи, но и положение в обществе, научные звания, общее признание и… мою любовь. Он и меня хотел корыстно. Он был собственник по натуре своей, как Форсайт. По природе своей он был жесток, но ненавидел жестокость, потому что ребенком страдал от нее.
 
— И долго мать наказывала тебя? — вдруг спросила я.
 
— До двенадцати лет. Когда мне исполнилось двенадцать, я сказал ей, что не буду больше стоять в углу, не позволю себя тронуть пальцем. А если она меня тронет или запрет еще в погреб, я спалю ей дом. Вот перед самым этим киотом я поклялся, что спалю дом, если она меня ударит еще раз. Мальчонкой я верил в бога, иначе быть не могло, там меня воспитывали. Ужо бог тебя накажет! Умела она рисовать ад. Когда я в школе столкнулся с другим мировоззрением, я просто опьянел от счастья. Четырнадцати лет я вступил в комсомол. А когда мы под пасху организовали в клубе антирелигиозный вечер, Виринея Егоровна прокляла меня и выгнала из дома. Она уже ненавидела меня. Главным образом за то, что не смела меня наказывать. Она знала, что я сдержу свое слово.
 
Я ушел из дома. И знаешь, кто меня приютил? Вот эта самая тетя Флена. Она тоже верующая, но она терпимая, а главное, добрая и, пожалуй, умная. Она любила слушать радио, любила, когда я читал ей вслух газеты. Она говорила: «Времена теперь другие, а тебе, Васенька, жить долго… Живи, как душа просит!» Хорошая старуха! Хочу взять ее с собой в Москву. Раньше бы взял, да у жены ей было бы плохо.
 
— Опять женишься.
 
— Если ты не пойдешь, вряд ли… Пока другой не присмотрел.
 
— Присмотришь.
 
— Ладно. Давай об этом не говорить. Не могу. Ты меня еще в Москве так измотала, что до сих пор не опомнюсь.
 
— Как дети?
 
— Спасибо! Им хорошо. Дед с бабушкой души в них не чают. Ребятки славные! Таиска! Иди сядь вот сюда, пожалуйста.
 
Он показал мне на лежанку, накрытую рядном. Я пересела. Василий прилег, положив голову мне на колени, и закрыл глаза. Мы так долго молчали, что я решила: он задремал.
 
На сердце у меня было смутно. Радость уже схлынула, навалилась забота. Я чувствовала, что теперь я совершаю по отношению к Василию жестокость. Не слишком много я требую от него? Все же он так далеко ушел от Виринеи Егоровны. Коммунист, научный работник. И ему сейчас очень тяжело и одиноко. И, видимо, он любит меня по-настоящему. А ведь я, скорее, дурнушка.
 
Как я любила Василия! Это было какое-то сумасшествие. Вдруг я подумала: почему-то никогда рядом с ним не посещала меня Радость. Ни разу! Радость — самое человеческое из всех чувств, и рядом с ним — никогда.
 
Мне кажется, что самая большая заслуга—дать радость другому человеку. Но не каждому можно дать радость. Не все способны испытывать радость — возвышенную, прекрасную, бескорыстную.
 
А вот Марк может! Михаил Герасимович тоже. Сегодня мы летали над тайгой, и все трое радовались, как дети. Всему! Голубому небу, простору, ветру, колыхающемуся зеленому океану внизу, блеску реки, желтым ослепительным отмелям, солнцу, но больше всего мы радовались друг другу.
 
Мы проводили так называемый аэровизуальный метод обследования лесов. Высота полета всего 300 метров — близко к земле, близко к небу. Мы наносили на карту маршруты полетов и ориентиры для составления экспедицией карты лесов Ыйдыги. Труднодоступные это были места, и без помощи авиации их не обследовать, не закартографировать. На аэроснимках, в которых непривычному глазу и не разобраться, все изменения, вся жизнь леса: ветровалы, гари, болота, молодняк и старый лес, умирающий стоя, рельеф песков.
Быстрый переход