«Ну, если не увижу…»

«А ведь тебе легче стало? Признавайся!»

«Чуточку легче».

Боткин хлопнул в ладоши:

«Теперь настала очередь всяких твоих родственников, приживалов, трутней, этих твоих Мамаев и прочих. Многих ты даже не знаешь. А они, пользуясь твоей добротой, отнимают бездну времени… Что говорить: живёшь ты безалаберно, дико, вредно, и при твоей комплекции, если не возьмёшь себя в руки, долго не протянешь. Это я тебе как врач говорю».

Подул ветер, деревья застонали, но костёр всё так же ярко горел.

«Ну как? — продолжал Боткин. — Долой надоедливых посетителей, дураков, салопниц, дармоедов, всё лишнее, мешающее, весь этот… ренессанс… Воздуху!»

В самом деле, становилось легко.

«А теперь долой ко всем чертям все твои так называемые общественные обязанности».

Бородин пытался протестовать, но голос ему не повиновался, и он только замахал руками.

А Боткин между тем приговаривал над огнём:

Он и ещё шептал что-то; Бородин разбирал слова, уже относящиеся к нему самому:

«…И секретарь, и дежурный член чего-то, и казначей. Ну зачем? Неужели другой не справится? А он близорукий, рассеянный. Попадётся когда-нибудь с недостачей и угодит в тюрьму».

«Авось бог милостив…»

«Бедлам какой-то в доме, — продолжал Боткин. — Двери никогда не запираются. Со стола не убрано. Все говорят в голос. И за каждой мелочью — к хозяину. Соломон Мудрый…»

«Но я должен кипеть в этой гуще! — вскричал Бородин. Слово „кипеть“ напомнило ему другое слово, очень убедительное. — Не забывай, что я прежде всего химик!»

«Прежде всего? — Боткин обернулся. — Вот эту химию твою… — И он закричал громовым голосом: — Туда! В огонь! — Он снова хлопнул в ладоши. — Ты музыкант прежде всего — вот ты кто!»

И он стал говорить страстно, горячо; убеждать Бородина в его музыкальном гении. Да, он выдающийся химик, но музыкант — великий! Боткин называл его Суворовым, который не знает поражений; доказывал, что он завоевывает сразу, без усилий, то, чего другие достигают годами нечеловеческого труда. А «Князь Игорь», дело всей жизни, не закончен. И не будет закончен, не будет! А время бежит, бежит, даже в ушах свистит от этого бега.

И Бородин слышал этот свист и ужасался.

«И проживи мы ещё хоть пятьдесят лет — здоровыми, крепкими, — и то ничего не успеем».

«Ну, пятьдесят лет — это много».

И Бородину стало опять легко, словно ему уже подарили эти добавочные пятьдесят лет.

Но вот уже не лес, а квартира Боткина, его кабинет, который он уже видел сегодня. Сегодня? Хозяйка дома Анастасия Алексеевна сидит в стороне с печальным видом.

«Вот в чём твоя беда, — говорит Боткин, — ты не сознаёшь своего несчастия».

А лёгкости уже нет, напротив: тоска, тревога.

«Я очень уважаю твои научные заслуги, но господи, — потомки станут спорить, чтó было важнее у тебя: химия или музыка. И будут уверять, что одна другую питала…»

«Пусть спорят… Я ведь не услышу… А наука — это большая часть моей жизни… Это вся жизнь…»

«Да нет, — заговорил Боткин. — Я знаю, что в глубине души ты думаешь то же, что и я. Разве ты не хотел бы жить только для музыки? Разве это не самое дорогое, самое радостное в твоей жизни?»

«Пусть так. Но я не могу жить иначе…»

«Ты не живёшь, ты только вертишься!»

«Я не могу гнать людей, обижать их, говорить: вас много, а я избранный.