— …Помнишь воткинскую осень? — продолжала Саша тот внешний, не совсем безличный, но не самый необходимый разговор. — Как было весело, уютно. — И словно без всякой связи со сказанным, прибавила: — Наши родители были люди с чистой совестью.

— Ты в точности повторила нашу мать.

— Ах, что ты!

— Никто не может полностью отвечать за судьбу детей, — сказал он. — И наши родители кое в чём оказались бессильны.

Саша покачала головой.

Что он мог сказать ей? Чем успокоить? Только одним. Несмотря на поздний час, он подошёл к фортепьяно и стал тихо наигрывать конец своей оперы.

Саша утирала слёзы.

— Какой ты у нас счастливый! — проговорила она. — Может быть, так надо, чтобы ты единственный из всех нас достиг такой высоты. И все наши муки оправданы.

4

Ночью ему неожиданно вспомнилась Евлалия Кадмина.

Эта молодая актриса, умершая десять лет назад, была описана Тургеневым в повести «Клара Милич».

Кадмина была и певицей, и драматической актрисой. За это её прозвали «Рашель-Виардо».

Казалось, ничто не мешает ей быть счастливой. Но она была неспокойна, сумрачна; часто жаловалась, что нет для неё подходящей роли. Всё не по ней. И публика раздражает.

— Для кого я играю? Для купчих? Всё, что я делаю на сцене, — пошлость, ложь, и больше ничего.

— Вы поверхностно судите, Евлалия. — Чайковский говорил с ней строго. — Купчихи бывают разные. Вас слушает и молодёжь — студенты.

Но она повторяла:

— Нет, я так не могу. Когда-нибудь сорвусь.

И однажды во время гастролей, играя Василису Мелентьеву, Кадмина в антракте приняла яд и умерла на сцене. Говорили — несчастная любовь, но никто не знал в точности… Была немногим старше Тани.

Ещё одна жертва. Но такова была участь и его героинь. И он не был бы Чайковским, если бы не замечал прежде всего трагические судьбы.

Евлалия Кадмина была резка и прямолинейна в суждениях. И даже о романсе Чайковского «Страшная минута», который он посвятил ей, отозвалась довольно сурово:

— Этот крик в конце — зачем он? Слишком надрывно. А я и сама такая, мне нужно другое… Простите меня.

И внезапно — доверчиво, со слезами на глазах (именно такой описал её Тургенев в одной из глав своей повести), — сказала:

— Знаете что? Напишите для меня что-нибудь простое-простое. Очень правдивое, чтобы я поверила. Только не романс и не арию, а песню.

Во Флоренции, когда он уже подходил к «Канавке», Чайковскому вспомнился этот разговор… «Ах, истомилась, устала я…» Вот песня, о которой мечтала Кадмина. Её уж не было на свете, да и партия Лизы не годилась для неё, у певицы был слишком низкий голос, глубокое контральто. Но характер песни, протяжный, заунывный, пришёлся бы ей по душе. Здесь надо было не петь, а причитать — он слыхал такой плач в деревне.

Нужды нет, что Лиза у него графиня. Евлалия говорила ему, да он и сам знал, что в музыке нет каких-то особых «графских» страданий. Истинное горе — оно одинаково, что у графини, что у крестьянки.

Через несколько дней он уезжал из Каменки с облегчённым сердцем. В глазах сестры уже не было прежнего пугающего выражения. Она даже ступала твёрже.

Все эти дни в Каменке только и было разговоров, что о «Пиковой даме». И Чайковский, вопреки своей натуре, не прерывал похвал, оставался в роли кумира. Так нужно было для Саши. Это было самое удобное положение для её души, единственное, которое не причиняло боли.