Как-то раз бабушка подняла руку и поманила ее к себе. Она подошла, робея: старость опасна, старость — это болезни и смерть, страшные темные могилы. Но бабушка встретила ее ласковой улыбкой, над которой была не властна даже болезнь. Говорили ли они о чем-нибудь? Она не помнит. Но в то лето бабушка еще была жива, и оно осталось в памяти ощущением счастья. Шел 1952-й или 1953 год. С тех пор, кажется, прошла целая вечность. Тогда ничто не предвещало грядущих катастроф.

 Прежде комнаты были маленькими. Лишь в конце 60-х, когда дом перешел к ней, здесь произошли большие перемены. Все внутренние перегородки, которые можно было убрать, сломали. Она занималась этим не одна, ей помогали двоюродные братья — молодые парни, они были рады возможности поразмяться. Но она и сама била кувалдой, да так, что дом сотрясался, и штукатурка разлеталась во все стороны. Наконец из строительной пыли и грязи показалась большая комната с огромной печью — печь было решено не трогать, и теперь она, словно диковинная гора, возвышалась в самой середине. Все, заходившие в дом после ремонта, в восхищении замирали на пороге. Дом был тот же и одновременно совсем другой. Через широкие окна струился яркий свет. А при желании окна можно было закрыть дубовыми ставнями. Их изготовили по ее заказу и прикрепили с наружной стороны дома. Старые полы починили, вместо низкого потолка над головой теперь виднелись балки крыши.

 Кто-то сказал, что стало похоже на церковь.

 С тех пор она мысленно называла комнату своим святилищем. Здесь она проводила время в одиночестве, чувствуя себя центром мироздания. Сюда пряталась от забот и тревог окружающего мира.

 Случалось, она подолгу не приезжала в свой храм. Ее расписание часто менялось. Время от времени она даже всерьез подумывала продать дом. Слишком много воспоминаний оказались неподвластны ударам кувалды. Но как решиться на расставание с большой уютной печью, заново облицованной и возвышающейся посреди комнаты белым утесом? Печь стала частью ее самой. Порой ей казалось, что печь — ее последний оплот в жизни.

 А потом пришло письмо из Алжира.

 И все переменилось.

 Она решила никогда не расставаться со своим домом.

 

 В среду двадцать восьмого сентября в три часа дня она была в Вольшё. Она въехала со стороны Хеслехольма — хотя сама жила в противоположном конце поселка — и по пути остановилась возле магазина, чтобы сделать покупки. Она знала, что ей потребуется. Сомневалась только по поводу трубочек. Но на всякий случай решила купить еще упаковку. Продавщица поздоровалась с ней. Она улыбнулась в ответ и сказала что-то про погоду. Поговорили об ужасной катастрофе на пароме. Потом она расплатилась и поехала дальше. Дом рядом с ней пустовал. Хозяева приезжали в Вольшё только летом, в июле. Они были немцы, жили в Гамбурге, а в Сконе проводили отпуск. При встрече они раскланивались, но близко не общались.

 Она отперла входную дверь. Постояла в прихожей, прислушиваясь. Вошла в большую комнату и прижалась ухом к печи. Ни звука. Именно такая тишина должна, по ее мнению, царить в мире.

 Человек, лежавший в печи, не мог слышать ее. Да и сама она, хотя знала, что он жив, не хотела слышать его вздохи. Или плач.

 Она подумала, что все время действовала, словно по наитию. Сначала решила оставить дом. Не продала его ради кругленькой суммы в банке. Потом сохранила старую печь. Но лишь когда пришло письмо из Алжира, она наконец поняла, что нужно делать, и истинное предназначение печи открылось ей.

 На этом месте ее размышления были прерваны писком наручных часов. Через час придут гости. А ей еще нужно успеть покормить мужчину, лежащего в печи.