Мы пьем бесконечный «купеческий» чай, приближающийся по крепости к облегченному «чифиру», болтаем о том о сем и одновременно смотрим расставленные вдоль стены разнообразные картинки. Дома такого рода, как правило, изобилуют трудно сочетаемыми предметами, представляя собой нечто среднее между музейным запасником, лавкой старьевщика и складом утильсырья. Расколотая пополам нефритовая ваза работы Фаберже, колесо от проданного четыре года назад автомобиля, сорок сороков всевозможных рам, рамищ и рамочек, и сотни всевозможных однообразных картин, нивелирующих своей избыточностью само представление об искусстве как о чем-то неповторимом и уникальном. Глаза разбегаются в разные стороны и моментально «замыливаются» от избытка противоречивой визуальной информации, лишая вещи индивидуальности, создавая эффект галдящей назойливой толпы. Но в том, давнишнем, случае все было не совсем так. В толпе была отчетливая доминанта.

Яркие, профессиональные, «мастеровитые» работы в основном без подписей и опознавательных знаков… Разве что на обороте непонятные письмена: «райфо окт. р-на», свидетельствующие о прохождении через неведомые государственные бюрократические барьеры, таинственные номера, даты и невообразимо копеечные цены с учетом тогдашней инфляции. В основном там были пейзажи, несколько натюрмортов и, кажется, портретов. Среди последних выделялся, буквально бросался в глаза образ сравнительно молодой, точнее моложавой, женщины с небольшой театральной сумочкой в чуть приподнятой немного манерным жестом левой руке. Из уважения к его яркой живописной особости он не стоял на грязноватом полу, а висел на стене, выторговав себе привилегию в виде личного гвоздя. От более скромных сестер и братьев его отделяло и наличие примитивной узкой рамы, скорее обноски, свидетельствовавшей о своеобычном к нему уважении.

Вместе с тем во всех вещах угадывалась единая узнаваемая авторская манера. Эти картины, как явствовало из лаконичного сопутствующего объяснения, были куплены на Васильевском острове неподалеку от Андреевского рынка в тесном подвальном магазинчике, торговавшем выморочным скарбом. Пожитками, оставшимися после смерти человека, не имевшего наследников, чье имущество, таким образом, перешло равнодушному государству.

То ли я запомнил с первого раза «густую» восточную фамилию — Джагупова. То ли это естественная аберрация памяти, оценивающей события прошлого с сегодняшней точки высокомерного всепонимания — не так важно, потому что множество раз это имя за последние годы назойливо крутилось у меня в голове, требуя если не кровавой кавказской вендетты, то хотя бы элементарной справедливости. И провозглашения простой человеческой и юридической правды.

Хотя вряд ли я вообще запомнил бы эту историю, когда бы не последующие события, растянутые на три, без малого, десятка лет. Данные мне тогда пояснения, требовавшие проверки и критического отношения, в дальнейшем смешались с другими, еще более недостоверными, а потом подверглись жестокой ревизии с помощью архивных данных, так что я, сказать по совести, отчетливо помню только сам факт придирчивого осмотра этих картин и весьма поверхностного их обсуждения. Важно отметить, что человек, показывавший мне картины, ничего не выдумывал. Он знал фамилию художника и не скрывал ее от возможных покупателей.

Следующий эпизод относится приблизительно к тому же времени, то есть к 93-94-м годам прошлого века, тысячелетия и исторической эпохи. Мы с давно покойным Соломоном Абрамовичем Шустером едем на моей машине в ближний пригород, кажется куда-то на Карельский перешеек, смотреть очередного «Малевича». Как раз тогда, как из рога изобилия или гигантского помойного ведра, ежедневно сыпались на публику удивительные живописные «шедевры».