К описываемой ситуации, впрочем, это никакого отношения не имеет. Никакой благотворительностью в ней и не пахло. Скорее речь шла о коварном предварительном сговоре и холодном преступном расчете.

Так что Соломон, конечно, начал бы выяснять возможности покупки и стоимость предмета, иди речь просто о работе неизвестного художника. А кроме того, мертвой хваткой вцепился бы в посредника, пытаясь выяснить подлинную историю картины. Все же она, без сомнения, некогда была написана человеком, если не эстетически (мировоззренчески), то формально очень близким к Казимиру Малевичу, вызывая некоторыми деталями прямые ассоциации с его поздними портретами. Но картина позиционировалась как безусловная работа самого великого авангардиста с подобающими этому имени почтительными реверансами, ценообразованием и происхождением. Хотя последнее выглядело весьма и весьма туманно. Если не сказать больше.

По всей вероятности, в антикварном магазине или просто «с рук» была куплена красивая вещь неизвестного или малоизвестного художника, и по принципу «похожести», опираясь на аналогии, ее пытались выдать за произведение большого мастера. Называлась эта операция «исполнять чьи-либо обязанности».

Отвлекаясь немного в сторону — подобным «улучшающим» процедурам подвергались не только картины. Например, серебряным предметам, стилистически напоминающим продукцию фирмы Карла Фаберже, грозила почти неизбежная операция «фаберения», приведшая к появлению популярного в определенных кругах глагола «фаберить» или «отфаберить». Это варварское вмешательство увеличивало цену в десятки, а то и в сотни раз. Английский или немецкий серебряный холодильник для вина классического стиля и благородных пропорций, уязвленный европейской восьмисотой пробой и полный печальных аристократических воспоминаний, после несложных манипуляций руками «мастеров» обретал 84 или 88 русскую пробу, клеймо Фаберже и личный знак «главного серебряника», мастера Юлиуса Раппопорта, что приносило чистую прибыль в сотни процентов. Такая же участь неизбежно ждала западные изделия с гильошированной эмалью, даже произведенные фирмой «Картье». Перфекционист и индивидуалист «Фаберже» элементарно стоил значительно дороже очень качественной, но фабричной швейцарской продукции.

Михаил Перхин и Хенрик Вигстрем, как и сам Карл Фаберже, от возмущения непрерывно переворачивались в своих гробах, но бороться с этим безобразием было бессмысленно.

Нынешние обитатели Квинса и Бруклина, унеся с собой за океан ностальгическую память о стройной системе ценностей позднего СССР, забыли остерегающие запреты и скооперировались с циничными высокотехнологичными китайцами. Вместе они завалили весь мир новодельными «фаберами», «сазиковыми» и «хлебниковыми», сбив цены и почти уничтожив своими умелыми, беспощадными пальцами осеннюю прелесть «эмалевого крестика в петлице» и грустную романтику последних Романовых.

Возвращаясь к исследуемому портрету — скорее всего, попутно для него сочинили и красивую «волшебную сказку». На этот счет в Ленинграде-Петербурге существовали выдающиеся изобретатели, новаторы и рационализаторы, досконально вычислявшие возможность того или иного холста играть чужие и навязанные роли. Слова Цицерона об Александрии, считавшего этот город «источником всех трюков, всех обманов, из которых берутся все сюжеты для писателей мимов», вполне применимы и к северной столице России, придуманной Петром Великим примерно по тем же основаниям, какими руководствовался его еще более великий македонский предшественник. Мнение же Достоевского о том, что «Петербург есть самый умышленный город на свете», напрямую ложится в основание моих напряженных поисков злого «умысла».