В ход при этом шли любые ухищрения. Русификация западного полотна путем добавления какой-нибудь привлекательной детали в стиле «рашен деревяшен» вроде «тройки с бубенцами» или «гимназисток румяных» с вызывающими стойкую культуральную изжогу «конфетками-бараночками»; нанесение фальшивой подписи солидного (но не до опасной чрезмерности) отечественного мастера были просто легкими детскими забавами и шалостями.

История о благообразной, интеллигентной «петербургской» старушке, ставившей потенциального клиента «на место» тщательно выверенными фразами: «Ах, простите, я сегодня никак не могу вас принять. Сегодня в Большом зале (Филармонии) концерт Гилельса. Разве вас там не будет? Вы не любите классическую музыку? В таком случае наш разговор не имеет никакого смысла. Как можно интересоваться живописью и быть равнодушным к музыке?» — у которой на стене тщательно и целенаправленно артистически захламленной комнаты в гигантской коммуналке невыцветшее прямоугольное пятно, хранившее память о фотографии покойного мужа, являлось творческим стимулом для написания нескольких десятков новодельных беспредметных композиций, уходивших прямиком к заезжим иностранцам, более чем близка к реальности. Выгоревшие «довоенные» обои по периметру, точное попадание в размер и девственный цвет стены под картиной служили стопроцентным доказательством вожделенной подлинности. Как и бледные тени безликих соседей, припадавших к стенам общего коридора в поисках портвейна и вермута и пугавших робких визитеров.

— Посмотрите, голубчик! Эта вещь висит здесь уже пятьдесят лет. Вы первый, кто снимает ее с гвоздя, — вовремя пущенная слеза, кружевной платочек из рукава промокает смеющийся глаз.

— Я вам очень доверяю. Сама не знаю почему. Я такая неопытная в этих вопросах. Если бы не операция (помощь сестре, отъезд за границу, плата за обучение племянника и т. д.), я никогда бы не рассталась с этим Малевичем (Филоновым, Родченко, Татлиным).

Старушка, кстати, работала не столько за деньги, сколько ради социальной востребованности, встреч с «интересными людьми» и возможности десятки раз рассказывать благодарным простакам все новые и новые выдуманные истории из своей жизни. Ее словоохотливость не знала формальных границ, оставаясь при этом в пределах реальности. В какой-то степени это был бесконечный хэппенинг и перфоманс с участием первых имен русского искусства, в котором основную роль играла давно уже покойная NN. Ведь подделки на старой стене, приносившей доход самим фактом своего существования, происходили по ее словам непосредственно от Малевича, Филонова, Кандинского и почему-то художника Беляшина. Довольно известный и очень неплохой петербургско-ленинградский живописец специализировался в основном на автопортретах в мрачноватой по колориту шаржированной псевдорембрандтовской манере. На всех своих изображениях он показывал зрителю язык, таращил глаза и вообще всячески издевался над «клиентом». Но подделок его картин я никогда не встречал. Его соседство с Малевичем было абсолютно невозможно по многим причинам, но старушка была непоколебима. У нее, очевидно, были связаны с этим мастером и еще с почти забытым Николаем Черновым-Краузе какие-то трогательные сентиментальные воспоминания юности. Таким образом, и Беляшин, и Чернов, по всей видимости, триумфально «въехали» в изобилующую лакунами историю русского авангарда, расцвечивая своим богемным видом извращенное восприятие некоторых американских стажеров. А может быть, и сошли на ближайшей станции после пересечения границы, устыдившись своего невольного номинального участия в бесстыдных аферах.

Помимо перечисленных имен через нее активно реализовывалась «графика Лебедева», выполненная по трафаретам и состаренная в какой-то плохо отрегулированной муфельной печке.