В первый же день на большой перемене, во дворе, один парень подошел к другому и съездил ему по носу. Ничего не сказал, просто ударил, разбил губу и ушел. Я их не знал, они были на класс старше. Ученики второго года обучения были тогда самые старшие – школа, когда я туда пошел, успела проработать всего год. Спортзал был недостроен, и один угол двора еще не успели покрыть асфальтом. Если туда залетал футбольный мяч, кто-нибудь из рабочих отбивал его обратно доской, и с мяча потом приходилось сдирать прилипшие черные катышки, похожие на комочки жеваной лакрицы. Школу построили на месте холма, где росла трава и редкие деревца. Раньше здесь был скверик – выгуливали собак, запускали змеев, устраивали свалки. Зимой, если выпадало достаточно снега, окрестные дети ходили сюда кататься на санках. Отец сделал мне санки из старого ящика и металлических полосок, которые нашел на работе в мусорном баке. В подарок на Рождество. К тому времени волосы у меня уже отросли, кроме тех мест, где были швы, и надевать шерстяную шапку было необязательно. Мама, правда, все равно заставляла, из-за холодов. Был январь. В школу я давно вернулся, но гулять на улицу меня выпустили в первый раз со дня рождения, с тех гостей, которые так и не пришли. Тестировать меня уже перестали, но к нам по-прежнему ходили женщина из совета – «антисоциальный работник», как ее называл отец, – и мужчина, которого он звал «стрекулист», хотя мама говорила, что ничего подобного. Этот мужчина показывал мне альбом с картинками из клякс и спрашивал, что я вижу, и я отвечал: кляксы. Но он не отставал, и тогда я начинал выдумывать всякую ерунду, и он записывал мои ответы в тетрадку. Он спросил, кого я люблю больше: Джона, Пола, Джорджа или Ринго, и ответ тоже записал. В школе я сказал, что мне делали операцию на мозге и что, если бы отец не спас меня поцелуем жизни, я бы умер. Это было еще в начальной школе. А когда подошло время идти в среднюю, волосы отросли и закрыли шрамы.

Холм исчез. Для строительства школы скверик срыли бульдозерами, сровняли с землей. Грузовики, увозившие мусор, проезжали мимо нашего дома, сотрясая оконные рамы и посыпая шоссе камнями и кусками глины. Глину укатали, как пластилин, на ней явственно проступали следы шин. Я пытался вспомнить, в каком точно месте был холм, куда мы с отцом ходили кататься на санках, но не мог. Создавалось полное впечатление, что скверика никогда не существовало; как будто на его месте всегда была школа – прямоугольные блоки из стекла, хрома и бетона и разлинованное белым поле с двумя штангами вместо ворот и клочьями сетки, свисавшими с металлических креплений. Форма была зеленая и серая. У меня было прозвище – Разноглаз.

Когда мистер Патрик задавал вопрос, прежде чем отвечать, нужно было поднять руку. Если ты забывал и выкрикивал ответ с места, он говорил:

Руки. Руки.

А если ты поднимал руку и он тебя вызывал, то в конце ответа непременно нужно было сказать: «сэр» или «мистер Патрик», иначе он говорил «НЕВЕРНО» и вызывал кого-то еще, даже если ты ответил правильно. А если ты неверно произносил фамилию какого-нибудь исторического лица, он передразнивал тебя, и все начинали смеяться.

Дан Танн? Кто это еще такой, Дан Танн? А?

Дантон, сэр.

Полагаю, вы имеете в виду мсье Дантона. То, что ему отрубили голову, мадемуазель Грегори, еще не повод, чтобы так же поступать и с его фамилией.

Он произносил в нос: «Донгтонг». Меня же он называл «мисс Грегори» или, если мы проходили Французскую революцию, «мадемуазель Грегори». Или Линда. Или Линнет.

Историю мы учили так: он диктовал нам или писал на доске, чтобы мы переписывали это в свои тетради, или раздавал испещренные фиолетовыми буковками листочки, чуть влажные от копировального устройства и пахнущие денатуратом.