К тому времени как я добрался до дороги, мои волосы и одежда стали влажными, а дневной свет заметно померк. Дорога вилась между скоплениями домов, поднимаясь к забитому машинами узкому шоссе. Купив на заправочной станции арахис, шоколадку и банку какого-то напитка, я прошел к небольшой площадке у обочины. Я стоял, вытянув большой палец, ел, пил и считал машины. Отец научил меня играть в дорожный крикет: легковушка – одна пробежка, фургон – четыре, автобусы и грузовики – по шесть пробежек каждый, а мотоцикл – воротца. Так, у дороги, под дождем, я играл в крикет, дожидаясь, пока кто-нибудь не согласится подбросить меня до Лондона.

Класс 3 – 3

Изобразительное искусство

Работы Грега поражают своей оригинальностью – у него есть природные способности к рисованию, он занимается этим с охотой, демонстрируя высокое художественное мастерство и чрезвычайно смелый подход к работе.

Рано или поздно, у моего дома обязательно появится полиция. Дверь им никто не откроет, они взломают ее и проведут тщательный обыск: перероют все комнаты, мою спальню. Найдут настенную таблицу, папки с делами, фотографии, картинки. Мои отпечатки, повсюду. Не найдут только меня, Грегори Линна, сироту, холостяка, с четырех с половиной лет единственного ребенка в семье. Того, кто ими разыскивается.

Когда меня наконец подобрал желтый фургон, я не сообщил водителю ничего такого, что позволило бы меня опознать: назвался именем Эндрю и не указал точного места назначения, сказал только, что мне нужно в Лондон. На подъезде к городу (с запада) водитель спросил, где меня высадить, и я ответил: да у любого метро. Было темно, все еще шел дождь. Мне хватало денег на метро и на автобус, шедший через реку, а оттуда я мог пешком дойти до места, где, как я надеялся, даже и в этот поздний час будет работать герой предпоследнего эпизода. Где когда-то, несколько лет назад, я и сам работал ассистентом художника.

В то лето, когда Дженис ушла от нас, мама купила нам грим для лица. Мы по очереди разрисовывали друг друга тонкими щекотными кисточками, которые входили в набор, а то и просто макали кончики пальцев в краску и мазали друг друга синим, красным, зеленым. Иногда каждый разрисовывал себя сам, правда, это было очень трудно – перед зеркалом руки начинали двигаться неловко, как чужие, и не в ту сторону, в какую нужно. Мне больше всего нравилось, когда мы раскрашивали друг друга, причем пальцами. Средним пальцем Дженис красила мне щеки, лоб, нос и подбородок, а указательный и мизинец использовала для мест около глаз, рта и ушей или если хотела нанести какой-нибудь особенный узор. Кончики ее пальцев были и мягкие и твердые одновременно, они щекотались, я хихикал, а она говорила: сиди тихо, а то все испортишь. Я тоже любил рисовать у нее на лице. Мне нравилась ее гладкая кожа. Нравились крохотные волоски над верхней губой, нравилось, как она скашивает глаза к переносице, чтобы насмешить меня и не дать дорисовать. Иногда она закрывала глаза – не зажмуриваясь, а как во сне – и сидела очень спокойно, с загадочной улыбкой на лице. Потом брала зеркало и смотрелась в него, поворачивая голову так и сяк. Смеялась. А иной раз, когда я ее рисовал, она вдруг встряхивала головой или отталкивала мою руку, и я знал, что сделал что-то слишком грубо, или неуклюже, или неожиданно. Она цокала языком и закатывала глаза, совсем как мама, и говорила: ну нельзя же быть таким мальчишкой.

В тот день, когда приехала «скорая помощь», ее лицо как раз было разрисовано. Я сделал ей кошачьи усы, розовый нос, обвел один глаз черным, а другой белым.