Он задумал жениться, захотев оседлости, устойчивости, стремясь выпутаться из тягот своего положения. Но как это сделать? Он чувствовал, что не в силах пошевелиться. Он был как насекомое в птичьем клее, которое он однажды видел и воспоминание о котором стало его навязчивым кошмаром. Он чувствовал теперь ярость бессилия.

Требовалось что-то твердое, чтобы, ухватившись, вылезти. Он упорно продолжал глазеть на молодых женщин, ища, на ком бы из них он мог жениться. Но ни одна не вызывала у него желания. И при этом он сознавал, что идея жить среди людей утонченных, как тот иностранец, смехотворна.

Но он продолжал мечтать, свыкнувшись с мечтами и не желая смириться с реальностью Коссетея и Илкестона. Так он и посиживал в уголке «Красного льва», куря и мечтая, а поднимая кружку пива, отказывался произнести хоть слово, самому себе напоминая жадного батрака за общим столом, боящегося на секунду оторваться от миски.

А порой его охватывало яростное беспокойство, желание уехать, уехать немедленно. Его увлекали мечты о дальних странах. Но как попасть туда? К тому же всеми своими корнями он был здесь, на ферме, в своем доме, на своей земле.

Потом Эффи вышла замуж, и с ним в доме осталась лишь Тилли, косая служанка, проработавшая у них уже лет пятнадцать. Он почувствовал себя в тупике. Но, несмотря на это ощущение безысходности, он упрямо продолжал противиться повседневной, банальной мнимости вокруг, жаждавшей его поглотить. И теперь настала пора действовать.

Натуре его была свойственна умеренность Он был возбудим и увлекался, но слишком много пить ему не давала тошнота.

Однако теперь, в бессмысленном гневе, он решительно и даже радостно старался пить так, чтобы напиться. «Черт возьми, — говорил он себе, — чему быть, того не миновать, лошадь не привяжешь к тени от столба, а ноги даны человеку, чтобы иногда подниматься с кровати».

Вот он и поднялся однажды — отправился в Илкестон, неловко присоединился там к компании молодых хлыщей, поставил им выпивку и понял, что вполне может им соответствовать. Ему казалось, что каждый из присутствующих — человек удивительно симпатичный, что кругом царит веселье и все прекрасно, лучше не бывает. Когда кто-то испуганно указал ему, что у него дымится карман сюртука, он лишь радостно улыбнулся, румяный, счастливый, и ответил: «Все в порядке, туда ему и дорога!» — и рассмеялся, довольный, досадуя, что все прочие усмотрели нечто необычное в том, что на самом-то деле является вещью в высшей степени обыкновенной: дымится карман, и пускай его дымится! Разве не так?

По дороге домой он разговаривал сам с собой и с месяцем — высоким, узким, серповидным; брел, спотыкаясь о лунные блики и каждый раз удивляясь: что за чертовщина? Он заговорщически смеялся, подмигивая месяцу, уверяя его, что все хорошо, прекрасно и время он провел замечательно.

Наутро он проснулся, чтобы впервые в жизни понять, что значит поистине скверное, отвратительное настроение. Повздорив с Тилли и порычав на нее, он, мучась стыдом и раскаянием, бросился вон из дома, чтобы остаться одному И глядя вокруг на серые поля и размытую глину дорог, думал, что бы, ради всего святого, такого сделать, чтобы побороть это ужасное чувство гадливости и физического омерзения И при этом он отлично понимал, что состояние его — результат веселой попойки накануне.

Желудок больше не воспринимал бренди. Он упрямо брел по полям со своим терьером, бросая вокруг желчные взгляды.

Следующий вечер застал его вновь на прежнем месте — в излюбленном укромном уголке «Красного льва»; он сидел там, благопристойный и, как прежде, умеренный, сидел, упрямо ожидая последующих событий.

Так верил он или же не верил тому, что Коссетей и Илкестон — это его судьба? И вроде нет там ничего завидного, но в силах ли он вырваться? Найдутся ли в нем внутренние силы, которые помогут освобождению? Или он всего лишь глупенький несмышленыш, не имеющий мужества жить жизнью, которой живут другие парни — пить в охотку, блядовать в охотку, и все это без зазрения совести.