О, порой ей казалось, что она не выдержит, сойдет с ума! Ну, так ли уж, до такой ли степени ужасны грязь в тетрадках или их непослушание? Сказать по правде, она предпочла бы любые их проступки этой порке, унижению, виду безнадежно рыдающих детей. Да, она тысячу раз готова была терпеть обиды и оскорбления, лишь бы не ронять себя и их до такого состояния. Побив какого-нибудь мальчишку, она потом мучилась раскаянием, что вышла из себя, что поступила слишком круто.

Но выбора не было. Приходилось поступать именно так. О, зачем, зачем выбрала она это поприще, занялась дурным этим делом, где требуется очерстветь душой, если хочешь выжить? Зачем стала она школьной учительницей, зачем, зачем?

Это дети довели ее до такого состояния. Нет, жалеть их она не станет. Она пришла к ним, полная любви и доброты, а они растерзали ее на части. Они предпочли ей мистера Харби. Что ж, она покажет им, что и она не хуже, что первым долгом они должны подчиняться ей. Ибо не намерена она дать себя растоптать — ни им, ни мистеру Харби, ни всем окружающим. Не смогут они ее унизить, лишить ее свободы. Никто не скажет про нее, что она не на своем месте, что не может выполнять свою задачу. Она будет бороться и отстоит свое место и здесь, в мире мужских обязанностей и выработанных мужчинами правил.

Вырвав ее из детства, ее бросили сюда, в чуждую ей жизнь, наполненную работой и механически положенными за нее наградами. В обеденные перерывы, а иногда и во время чая в маленьком ресторанчике они с Мэгги говорили о жизни и обсуждали различные идеи. Мэгги была страстной приверженкой суфражизма и верила в избирательное право. Для Урсулы же право это являлось абстракцией. В ней была неодолимая тяга к религии, к высшей реальности, вырывавшейся за узкие и косные рамки мира, где имели смысл такие понятия, как избирательное право. Но ее внутреннему, основополагающему интуитивному знанию еще надлежало оформиться, получить словесное выражение. Однако и для нее, как для Мэгги, требование свободы для женщин было очень важно и значительно. Она чувствовала, что в чем-то она свободна не до конца. Она хотела освободиться. И она бунтовала. Потому что, лишь освободившись, она могла чего-то достичь, могла прорваться к тому, что находилось вне пределов досягаемости, утолить стремление, таившееся глубоко внутри.

Выбравшись из дома, чтобы самой зарабатывать себе на жизнь, она сделала смелый и решительный до жестокости шаг к свободе. Но неполная эта свобода родила в ней лишь жажду еще сильнейшую. Столько разных вещей манило ее. Хотелось читать великую литературу, прекрасные книги, обогащая этим свою душу; хотелось любоваться прекрасным, чтобы радость от созерцания навсегда оставалась с тобой; хотелось свести знакомство с людьми великими и свободными; и еще хотелось чего-то, чему найти название она не могла.

Но это было так трудно. Столько препятствий оказывалось на пути, препятствий, которые надо было преодолевать. И препятствий совершенно неожиданных. Все время продолжалась эта тайная борьба. Школа Святого Филиппа заставляла ее жестоко страдать. Она была как молодой жеребенок, вдруг впряженный в оглобли и потерявший свободу. И она горько мучилась от этих оглоблей, от унизительного ощущения внезапно наступившего рабства. Рабство терзало ее душу. Но сдаваться она не желала. Не станет она вечно мириться с этими оглоблями. Но ходить в них она научится. Научится затем, чтобы потом ловчее их сбросить.

Вместе с Мэгги она посещала разные места, присутствовала на собраниях суфражисток в Ноттингеме, отправлялась на концерты, в театры, на выставки картин. Скопив денег, Урсула купила велосипед, и девушки ездили на нем в Линкольн и Саутвелл, колесили по Дербиширу. Они всегда имели неисчерпаемое обилие тем для обсуждения. И было огромной радостью находить и открывать для себя новое.

Но Урсула никогда и словом не обмолвилась об Уинифред Ингер. Это было отдельной тайной страницей ее жизни, приоткрывать которую запрещалось.