— Хотите остаться здесь со мной? — осторожно спросил он.

Она побледнела от страха и острого чувства замаячившей впереди свободы.

Они подошли к калитке.

— Как это? — спросила она. — Вы же здесь не один.

— Мы могли бы пожениться, — ответил он странным холодно-вкрадчивым тоном, моментально превратившим солнечный свет в морозный блеск луны. И в лунном сумраке, как живые, заплясали тени — холодные, нездешние, сверкая ожиданием, предвкушением. С подобием ужаса сознавала она, что готова принять его предложение. Приятие неизбежно. Его рука потянулась к выросшей перед ними калитке. Она стояла неподвижно. Плоть его руки — такая смуглая, твердая, неукоснительная. И сердце сжала какая-то обида.

— Не могу, — вырвалось у нее невольно.

Он опять издал этот короткий, похожий на ржанье смешок, но на этот раз печальный, горький, и отодвинул щеколду калитки. Но не открыл ее. Секунду они стояли так, глядя на пожар заката, горевшего дрожащим пламенем среди ветвей. Она видела, как вспыхивает гневом, уничижением и покорностью его смуглое, с твердыми правильными чертами лицо. Это был зверь, осознавший, что волю его сломили. Ее сердце пылало, увлеченное им, захваченное его предложением и переполненное грустью и безутешным одиночеством. Душа рыдала, как ребенок в ночи. А у него души вовсе не было. О, почему, почему наделена душою она? Без души — оно чище!

Она отвернулась, поглядела в противоположную от него сторону и увидела странный розовый свет на востоке — луну, желтую, прекрасную на фоне розового неба под потемневшим и синеватым снежным покровом. Как все это прекрасно, как восхитительно! Но он не видел этого. Он был с этим слит воедино — и не видел. Она же, слитая, видела. И ее способность видеть бесконечно разделяла их.

Они шли в молчании по тропинке, следуя предначертанными им разными путями. Чернота деревьев становилась все гуще, а снег превращался в туманный призрак нездешнего мира. И промелькнувшей тенью дневной свет скользнул в снежный вечер с его легким поблескиванием, а она все говорила с ним, бесцельно, удерживая его на расстоянии, но так, чтобы он был рядом, и он шел с ней рядом, шел тяжелыми шагами, и она направлялась к новым радостям, оставляя его за калиткой.

И в то время, как она освобождалась или же пыталась освободиться от боли, Мэгги на следующий день заявила ей:

— Не надо было влюблять в себя Энтони, Урсула, если тебе он не нужен. Нехорошо это.

— Но, Мэгги, я вовсе не влюбляла его в себя! — вскричала Урсула, охваченная мучительным смущением и чувствуя себя так, словно позволила себе какую-то низость.

Но симпатию к Энтони она все-таки сохранила. Всю жизнь она возвращалась к мыслям о нем и о его предложении. Но она была странницей, скиталицей, бороздившей зеленые просторы, он же был одиночкой, жившим в полном согласии со своими чувствами.

Измениться и бросить скитания она не могла. И понимала, что Энтони не таков. Ну, а ей всегда и вечно предопределено стремиться к некой цели, идти, приближаясь к ней все ближе и ближе.

Она завершала свой второй и последний год в школе Святого Филиппа. Месяцы шли один за другим, и она отмечала их убывание — сперва октябрь, затем ноябрь, декабрь, январь. Она аккуратно вычеркивала их в календаре, готовясь к летним каникулам. Ей казалось, что она идет по кругу, который должен сомкнуться, чтобы путь был пройден. И тогда она окажется на свободе, как птичка, брошенная в пространство, птичка, кое-как освоившая полет.

Впереди был колледж — пространство неведомое, обширное. Наступит колледж, и она порвет путы жизни, известной ей до сих пор. Потому что ее отец тоже готовился к переезду. Они покидали Коссетей.

Брэнгуэна по-прежнему не очень волновало материальное благополучие.