Но смутное предчувствие какой-то угрозы маячило рядом и только и ждало, чтоб ею завладеть. Она стала больше ощущать близкое присутствие Скребенского. Она понимала, что он просыпается. Надо было внутренне приспособиться, уйти из дальних далей, повернуть назад, к нему.

Она понимала, что он не спит. Он лежал неподвижно, но неподвижностью иной, чем когда он спал. Потом его рука сжалась вокруг нее почти судорожно, и он спросил с некоторой робостью:

— Ты хорошо спала?

— Очень хорошо.

— Я тоже. Пауза.

— И ты меня любишь? — спросил он.

Она повернулась и вгляделась в него с надеждой. Он показался ей посторонним.

— Люблю, — сказала она.

Но сказала она это для спокойствия, желая, чтобы ее не тревожили. Между ними была брешь молчания, и это ее путало.

Они долго не вставали с постели, затем он позвонил, чтобы принесли завтрак. Ей хотелось поскорее спуститься вниз и выбраться из отеля сразу же, едва встав. Ей было хорошо в этом номере, но мысль о многолюдности холла внизу ее смущала.

Появился итальянец с подносом, смуглый и чуть рябоватый сицилиец в форменной серой куртке на пуговицах до самой шеи. Лицо его отличалось истинно африканской невозмутимостью — бесстрастное, непроницаемое.

— Как в Италии, — добродушно заметил Скребенский, обращаясь к нему. Глаза парня остались отсутствующими, казалось, он даже испугался. Он не понял.

— Здесь на Италию похоже, — пояснил Скребенский. Лицо итальянца осветилось непонимающей улыбкой.

Он лишь снял с подноса завтрак, расставил все и ушел. Он так ничего и не понял, он вообще ничего не понимал, он скрылся в дверях, исчез, этот плохо прирученный дикий зверь. Эта быстрая остроглазая животная настороженность заставила Урсулу чуть-чуть содрогнуться.

Скребенский был очень с ней хорош в то утро, его смягченное страданием лицо переполняла любовь, движения его были тихи, изящны, четки. Он был так хорош, но его с нею словно разделила холодная пропасть. А он этого не ощущал. В то утро он был красив и так проникновенно полон любовью. Она любовалась его движениями, тем, как он намазывает мед на булочку, как разливает по чашкам кофе.

Когда завтрак был съеден, она опять прилегла на подушки, откуда тихо смотрела, как он моется. Она следила за его движениями, смотрела, как он мылится губкой, как быстро вытирается полотенцем. Его тело было очень красивым, и двигался он быстро, четко. Она любовалась и безмерно восхищалась им. Он казался ей совершенным и завершенным. Для нее в нем не было плодотворности. Он казался ей лишним, оконченным. Она знала его насквозь, ни одна его черта не вела в неведомое. В остром и страстном восхищении, которое она к нему питала, не было ничего от пугающего чуда, переполняющего сердце трепета, не было связи с неведомым, не было благоговения любви. Но в то утро он, однако, этого не ощущал. Его тело было умиротворенным, довольным, каждая его жилка источала удовлетворение, он был счастлив, совершенно и окончательно.

Она опять отправилась домой. На этот раз с ним. Ему хотелось быть с ней рядом. Ему хотелось, чтоб она вышла за него. Уже стоял июль. А в начале сентября он отплывал в Индию. Мысли отправиться туда одному он не допускал. Она должна была ехать с ним. И он нервно продолжал всюду ее сопровождать.

Экзамены кончились, колледж был окончен. Перед ней была дилемма — брак либо новая работа. Прошений о месте она не писала. Из этого следовало, что она собирается замуж. Ее манила Индия, новые чужие края. Но когда она представляла себе Калькутту, Бомбей или же Симлу и населявших Индию европейцев, Индия становилась для нее не более привлекательной, нежели Ноттингем.

На экзаменах ее постигла неудача: она с треском провалилась и степени бакалавра не получила. Для нее это было ударом. И придало жесткой решимости.

— Не страшно, — сказал Скребенский.