— Нет уж, — отвечал он. — Я не уйду. А вот ты можешь уйти.

— Уходи! — повелительно и резко сказала она.

— Тебе здесь тоже места хватит, — сказал он.

— Ты не должна гнать папу из его собственной постели, птичка моя, — с добродушной веселостью сказала мать.

Ребенок злобно покосился на него, жалкий и беспомощный.

— Ты тоже здесь уместишься, — сказал он. — Кровать большая.

Девочка опять хмуро покосилась на него, потом отвернулась и приникла к матери. Она этого не допустит. Днем она несколько раз спрашивала мать:

— Когда мы пойдем домой, мама?

— Мы дома, дорогая, теперь мы здесь живем. Это наш дом, и мы здесь живем с папой.

Ребенок вынужден был с этим смириться. Но он был настроен против мужчины. Вечером девочка спросила мать:

— А где ты будешь спать, мама?

— Я теперь сплю с папой.

Вошел Брэнгуэн, и ребенок сердито бросил ему:

— Почему ты спишь с моей мамой? Моя мама всегда спала со мной! — Детский голосок дрожал.

— Хочешь, и ты ложись с нами, — примирительно предложил он.

— Мама! — крикнула она и обернулась к матери, ища у нее поддержки.

— Я должна быть теперь с мужем, дорогая. Каждой женщине нужен муж.

— Ты ведь рада, что теперь мама и папа вместе, правда? — спросил Брэнгуэн.

Анна хмуро смотрела на него. Казалось, она обдумывает услышанное.

— Нет, — наконец вскричала она сердито, — нет, не хочу! — Лицо ее начало морщиться, и она горько зарыдала. Он стоял и смотрел на нее; он жалел ее, но что поделаешь.

Она тоже поняла это и притихла. Он был к ней снисходителен — беседовал, знакомил со всякой живностью, приносил ей в шапке только что вылупившихся цыплят, брал в птичник собирать яйца, позволял угостить лошадь хлебной корочкой. Девочка охотно сопровождала его всюду, принимала все из его рук, но по-прежнему оставалась безучастной.

К матери она относилась с удивительной и непонятной ревностью, вечно беспокоясь, где та находится. Если Брэнгуэн уезжал с женой в Ноттингем, то поначалу Анна играла дома спокойно и даже весело, и так проходило несколько часов. Но время шло, и внезапно раздавался крик: «Хочу маму! Хочу мою маму!» — после чего начинался плач, такой горестный и жалобный, что мягкосердечная Тилли тоже начинала плакать. Ребенок мучительно боялся, что мама ушла, ушла.

Но чаще в отношении к матери у Анны преобладало холодное неодобрение, когда она ее осуждала и была настроена критически: «Я не люблю, когда ты так делаешь, мама». «Я не люблю, когда ты так говоришь!» Девочка была самой больной проблемой Брэнгуэна и всех обитателей фермы. И при этом, однако, она оставалась живой, подвижной, порхала по всей усадьбе, не забывая прибежать и удостовериться, здесь ли мама. Беспечно веселой назвать ее было бы трудно, но она была проворной, сообразительной, вечно занятой, склонной к фантазиям и резкой смене настроений. Тилли говорила, что она с бесовщинкой, одержимая, но так ничего, пока не плачет. Вот плач Анны просто надрывал душу — горе ребенка казалось таким полным и неизбывным, будто в нем приоткрывалась вечность.

Товарищами ей стали животные на ферме; она разговаривала с ними, рассказывала им сказки, слышанные от матери, поучала их и делала им замечания. Однажды Брэнгуэн застал ее у ворот, ведущих на выгон и к утиному пруду. Хоронясь за перекладинами, она кричала огромным белым гусям, преграждавшим ей путь:

— Нехорошо гоготать на людей, если им надо пройти! Нельзя так делать!

Тяжелые спокойные птицы, поглядев на сердитое личико и руно непокорных волос, мелькавшие за перекладинами, задрали головы и, издавая протяжные трубные звуки, стали перегруппировываться, поводя красивыми боками, покачиваясь, как корабли на рейде — друг за другом, вразвалку, они выстроились цепочкой за воротами.