Она так долго молчит, что я начинаю думать, что она меня не слышала. Когда раздается ее голос, это скорее бормотание.

— Как и я.

Я поднимаю голову, и обнаруживаю, что она наблюдает за мной, ее карие глаза нацелены на мое лицо. Полуприкрытое сочувствие в ее взгляде должно чувствоваться странно, так как исходит от моего врага, но единственная странность в том, что это не так.

— Почему эта ярость тебя не трогает? — вдруг я осознаю, что спрашиваю. — Что тебе снится?

Она прикрывают глаза, напряжение проникает в ее плечи. Мышца в челюсти дергается перед тем, как она произносит:

— Я не вижу снов.

— Но ты сказала, что у всех рано или поздно появляются «яростные» сны.

— Кормак, я не вижу снов. Вообще. Ни разу с тех пор, как мои родители погибли на Вероне. Врачи на учебно-тренировочной базе тестировали меня, что может я просто не помню своих снов, но их машины доказали, что у меня их просто нет.

— У каждого есть сны, Джубили. Ты бы сошла с ума, если бы это было не так.

— У некоторых солдат есть теория. — Ее голос слишком легок, и улыбка, которую она натягивает на рот, не достигает ее глаз. — Они думают, что причина, по которой я не вижу снов, та же, что и причина, по которой ярость не может достать меня. Они говорят это в шутку, но она так же хороша, как и любая теория. Говорят, у меня нет души. Что это место не может сломить меня, потому что у меня нет сердца, которое можно разбить.

Ее освещает только фонарь снаружи, который светит сквозь раскрытое окно, но я могу разглядеть ее лицо, ее высокие скулы и то, как ее губы сжимаются друг с другом, когда она старается сохранять спокойствие.

— Ну, теперь, — бормочу я. — Ты знаешь, что это неправда. И я знаю, что это неправда.

Она не сразу отвечает, и бросает взгляд на одеяло, где наши руки в дюймах друг от друга. В тишине я слышу, что дождь, долбящий по крыше над нами, наконец-то начинает затихать.

— Ты не можешь знать, что это неправда, — шепчет она, отказываясь смотреть на меня. — Что ты знаешь о душах и сердцах, и о том, как они здесь разбиваются. Ты меня вообще не знаешь.

— О, Джубили, — решимость разрушается, и моя рука скользит к ней. Она не отступает, но и не поднимает взгляд, наблюдая, как мои пальцы переплетают с ее. — Сердца и души и как они разбиваются? Это то, чему Эйвон учит всех.

Но слова не шли.

Это неправильно, и глупо, и миллион других вещей мелькает в моих мыслях. Рука все равно движется по направлению к ней, чтобы я мог провести кончиками пальцев от ее виска вдоль скулы. Вес несомого глубоко в моем сердце смещается, когда пальцы касаются мягкости ее кожи, все еще теплой ото сна. Это правда, которую я не решался признаться себе, когда я впервые увидел ее в «Молли», не тогда, когда я ухаживал за ее ранами, когда мы разговаривали в тихих пещерах фианны. Но если все это все равно закончится — если завтра будет война, смерть и хаос — тогда прямо здесь эта правда, это все, что у меня есть. У всех у нас есть.

Она не двигается, пока мои пальцы не достигают ее подбородка; внезапно она поднимает руку, кончиками пальцев соприкасаясь с моим запястьем, словно убирая его. Но она этого не делает. Ее прикосновение к запястью несет тепло, ее сердце бьется так быстро, что я ощущаю трепыхание пульса при контакте ее большого пальца с моей кожей. Она замирает в таком положении, наблюдая за мной этими глазами. Я вижу ее борьбу, несмотря на тусклый свет, я чувствую ее, как мою собственную.