Она вернула его к воспоминаниям об уроках теологии, и он далее начал жалеть, что пренебрег учеными разговорами на улице Фуарр ради девок и плохого вина.

— Имеющий уши да услышит то, что Святой Дух глаголет Церквям! — провозгласил мэтр Тайяд. — Победившему я дам вкусить от древа жизни, что растет в Божьем Раю.

— Древо жизни! — вскричал Миретт. — Корни дерева в земле, а крона в небе. Земля и небо!..

— Optime! Кто достоин открыть эту книгу и сломать печать? — вопрошает Святой Иоанн. — Я! Я! Мы!

Они поцеловались и уселись рядышком за столом, чтобы вместе просмотреть последние труды по алхимии и прикладной теологии.

В конце этого, преисполненного ученых трудов, дня у Александра Миретта болела голова, ломило в коленях, а язык был сухой, как лист крапивы. Библейские тексты, алхимические формулы, латинские и греческие цитаты плавали между перегородками его черепа, как сухие стебельки на поверхности пруда. Он был горд тем, что мэтр Тайяд приобщил его ко всем своим изысканиям, но и немного обеспокоен мыслью, что теперь каждый день придется заниматься в этой келье, забитой книгами и колбами, где бас мэтра Тайяда пробуждал загробное эхо. Но гордость все же победила беспокойство.

Мэтр Тайяд говорил о нем:

— Когда он постигнет все, что знаю я, он будет ученее меня!

— Я не могу в это поверить, — говорила очарованная Дама Бланш.

А пока, постигая науки мэтра Тайяда, Александр Миретт обзаводился брюшком, изысканными манерами и непоколебимой уверенностью в своих моральных достоинствах. Слова хозяина и чтение теологических сочинений не оставляли сомнений в его избранности свыше. Избранник Божий, хранимый Богом, он был исключительным человеком, и поведение его должно было соответствовать таковому его положению. Он постарался избавиться от грубых слов. Запретил Валентину проделывать вульгарные телодвижения, которым его когда-то обучил. Мерзкую песенку «Изобрази нам, Валентин, наших игривых Жеральдин» он заменил на более приличную:

Однако, несмотря на правку текста, Валентин упорно отказывался изменить телодвижения и гримасы, которыми он обычно сопровождал неприличные куплеты хозяина.

И, раздосадованный этой постыдной пародией, Миретт вынужден был отказаться от демонстрации таланта своего компаньона. Дама Бланш очень об этом сожалела и иногда вздыхала:

— А не попросить ли Валентина немного позабавить нас его ужимками и гримасами?

— Нет, — упорно отвечал Миретт. — Когда занимаешься великими делами, нехорошо отвлекаться по пустякам.

Он тоже часто в экстазе смотрел на небо из окна столовой и замечал:

— Небо слишком велико для людей!

И он действительно в это верил.

— Посмотрите, голубушка, как наш гость общается прямо с Богом, — шептал Тайяд. — Что вы чувствуете, мэтр Миретт?

— Большую пустоту, мэтр Тайяд.

— А что вы почувствовали, когда Господь спас вас от палача?

— Ту же пустоту.

— Ах! Мой друг! Как обогащают меня ваши слова!

Часто Миретт испытывал беспричинную печаль, тайную меланхолию, мистические позывы, головокружительные вспышки и тяжесть в желудке. Он жаловался глухим голосом:

— Тайна! Тайна! Все покрыто тайной в нас и вне нас!

Он перестал брить бороду. Он не стриг ногти. Мэтра Тайяда он попросил купить ему серое студенческое платье, шапочку с длинными ушами и короткие башмаки — одежда эта как нельзя лучше подходила к его мрачным мыслям. По воскресеньям он провожал Даму Бланш и мэтра Тайяда к мессе. Жители квартала знали его историю от слуг и сторонились его с боязливым уважением. Однажды он услышал, как какая-то мамаша сказала дочери:

— Смотри, смотри, вот мсье, которому Господь дал такую толстую кожу, что палачи не смогли его сжечь!

А другая стращала своего сына-дурачка:

— Подожди, бездельник, если ты и дальше будешь цепляться за мои юбки, я тебя отдам мэтру Миретту, и он тебя изжарит в масле, как бедную Даму Крюш, которая возвела на него напраслину!

В церкви Миретт молился с сосредоточенным видом.