— Твоя лодка? — спросил он, показывая на искусно сработанный челн.

— Мужнина.

Ириен ничего не стал спрашивать про мужа.

— Давно схоронила?

— Семь лет назад.

— Хорошая лодка, — похвалил эльф.

— Он умел, — согласилась Ондоль и ушла в дом готовить обед.

Уха и каша, заправленная козьи молоком, показались Альсу исключительно вкусными, ведь он был голоден. Потом он сходил помыть посуду на причал, нарубил свежего камыша, давая понять хозяйке, что просто так в покое её крышу не оставит. А Ондоль, в свою очередь, позаботилась о эльфовой кобыле. Почистила её, и отпустила пастись, не стреножив, полагая, что абы какая животина у эльфа под седлом ходить не будет. Умная, стало быть, лошадка и далеко от дому не уйдет.

К вечеру, золотисто-лиловому, теплому и уютному, остро пахнущему пресной водой и рыбой, взаимные услуги Ириена и Ондоль исчерпались, и им ничего не осталось, как устроиться вечерничать на крыльце. Ондоль, закутанная в шерстяную шаль, с удовольствием затянулась длинной трубкой, набитой чабрецом и болотником. Альс же просто сидел и смотрел на то, как в воде отражаются первые звезды. Самое эльфийское занятие, к слову.

— Ты жалеешь? — спросил он после недолгого раздумья, решившись потревожить хозяйку.

— О чем?

— О том, как все вышло.

— Ты про этих парней на дороге?

— Нет. О твоей жизни, Сиятельная.

Старуха кашлянула от неожиданности. Вроде как испугалась. В её темных раскосых глазах ожила кроткая печаль.

— Я уже давным-давно не называла себя так. Даже мысленно. Так что оставь церемонии, эльф. Ондоль, и всё.

— Никогда не думал, что встречу тебя.

— Хм…

Колечко из дыма получилось на редкость круглое. Оно серебристым колесиком откатилось по воздуху в сторону причала.

— О чем сожалеть, Ириен? О том, что я прожила свою жизнь именно так, как хотела?

— Ну, мало ли…

— Много ли… — передразнила Ондоль довольно ехидным тоном. — Ты разве жалеешь о чем-то?

— Жалею.

— Вот как? И о чем же жалеешь ты?

— О многих своих поступках.

— Например, что сегодня не проехал мимо, — снова съехидничала женщина.

— Я не настолько благороден и хорошо воспитан, леди, — ответил в том же духе Альс, кисло ухмыляясь краем рта. — Старушки не входят в мой рацион.

Смех у Ондоль походил на нечто среднее между блеянием и кудахтаньем. Кто бы мог подумать, что были времена, когда о красоте этой женщины складывали песни, воспевали в балладах, и за чью улыбку мужчины готовы были умереть или убить. Это самое время без всякой жалости смяло и изжевало кожу на лице, превратило нос в птичий клюв, в руки в костлявые лапки. Даже глаза, и те помутнели, подернутые перламутром забвения.

— Не смотри на меня так, эльф. Ничего не осталось, — проворчала старуха. — Сначала было обидно, а потом… какая разница? Кто увидит? Кто сравнит и оценит?

— А он?

— Он ослеп в конце концов, — равнодушно процедила Ондоль. — Думаешь, он выглядел лучше? Хотя… это не имеет значения. Клянусь тебе.

— А что имеет?

— Наш сын, наша жизнь…

— Любовь?

Холодный бездонный омут молчания, в котором тонули несказанные слова, и те слова, которые уже никогда не будут сказаны.