— Я поняла, эльф. Ты полюбил человеческую женщину.

Теперь пришла очередь Альса вздохнуть судорожно и неровно.

— Я верно догадалась. Ты так смотрел на меня… Клянусь, я просто догадалась.

— Я знаю.

— Оставайся. Оставайся на то время, на какое сможешь, а я расскажу тебе, как было дело на самом деле, — сказала Ондоль.

— Я помогу тебе по хозяйству.

— И на том спасибо. Я тоже в долгу не останусь.

И он остался. На два дня. Починил крышу, поправил дверь, проконопатил лодку, подновил причал, сделал новый загон для козы, нарубил дров, соорудил маленький бредень, чтоб ловить рыбу в ручье. А Ондоль перестирала его вещи, в том числе и исподнее, заштопала все прорехи, а, кроме того, кормила, не скупясь приправлять маслом кашу, почти по-матерински сражаясь с эльфьей жутковатой худобой.

День сменился днем, ночь рассветом, из соседней деревни ни разу никто не заглянул, даже случайно, ненароком. То ли местные оказались людьми нелюбопытными, то ли им не было никакого дела до старой нищей ведьмы. Оно и к лучшему. Альс не хотел, чтоб у Ондоль из-за его неприятной персоны случились какие-то неприятности. Особенно, после того, как он уедет.

Ондоль, если и тяготилась присутствием чужого, то не показывала своих чувств, ровно, как и особой радости не испытывала. Она привыкла к одиночеству настолько сильно, что никто чужой, как бы ни старался, не смог вписаться в её жизнь.

Ириену же становилось невыносимо глядеть, как женщина, трясущейся от усилий рукой, терла муку на ручной мельнице. Немощь, неведомая его живучему племени, выглядела так… жестоко, что хотелось отвести взгляд, а лучше сбежать куда подальше. Но Альс терпел, крепче сжимая челюсти.

Несправедливость, чудовищная несправедливость Создателя! Ну почему даже собака, и та большую часть своего короткого века пребывает в состоянии крепкой зрелости? Краткое зарево звериного взросления, потом жизнь полная сил, и мгновенное угасание. Чем же люди хуже тех же собак? Почему их старость такая долгая и мучительная?

Экономная женщина предпочитала долгие вечерние посиделки в кромешной тьме, чтоб не переводить светильное масло понапрасну.

— Ты и так видишь, лучше моей кошки, а мне и восковая свеча не поможет, — заявила она.

Она была права. Альс прекрасно видел, как она сидит в уголке, подперев острый подбородок рукой и смотрит в… никуда. В прошлое ли, в будущее? Что, вообще, видят старые люди в темноте?

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— А разве ты не догадываешься? — слегка удивилась Ондоль. — А как же…?

— Ты до сих пор веришь в сказки? Я не умею читать мысли.

Старуха невольно хихикнула.

— Вот оно что… Тебе интересно… Что ж изволь…Ни о чем особенном я не думаю, во всяком случае, без особого повода стараюсь не вспоминать о плохом, а, наоборот, мысленно возвращаюсь в те дни, когда была счастлива. Поверь, таких моментов наберется предостаточно. Гораздо больше, чем могло быть, останься я той, кем была. Ты же не думаешь, что жизнь становится лучше, счастливее и веселее только оттого, что ты рождаешься принцем крови?

— Вовсе нет.

— Тогда ты должен понимать, что останься я в своем кругу, а не уйди, как это вышло на деле, старость бы меня все равно не миновала. А если итог один — сырая земля погоста, то, наверное, вся соль в прожитых годах. Как думаешь?

Она склонила голову на бок, став поразительно похожей на болотную птицу. В темноте она сняла серый вдовий покров, под которым прятала белые-белые, как снег волосы.

— Он стоял на страже прямо возле главных ворот, — сказала Ондоль. — 13 день Месяца Сов, через два дня после Ночи Ведьм…

…Всю ночь, и все утро валил густой снег, заметая все следы от недавнего праздника — широкая тропа вокруг кострища протоптанная обитателями замка и посыпанная тертым кирпичем, сушеные лепестки цветов, щедро набросанные во внутреннем дворе, прутики с лентами.