Он вспомнил гимназического учителя немецкого языка и уныло проклял его и свою лень. Разве не мог бы он обойтись без Васича, если бы не это?..

— Так и пришло. Под лежачий камень, батенька…

— Я думаю, что она вполне честная девушка…

— К сожалению, нисколько в этом не сомневаюсь, — сухо отрезал Васич. — Вы идете?

Они расплатились и вышли. В прихожей столкнулись с пьяным, как дым, корпорантом. Он хотел взвеситься и топтался около площадки автоматических весов, но никак не мог на нее взобраться.

Оба молча посмотрели на него.

— Завтра придете? — спросил Мельников.

— Не знаю. Имею честь…

— До свидания.

Они разошлись в разные стороны. Васич уходил, насвистывая задорный тирольский марш и беспечно ударяя палкой об асфальт, Мельников — молча. Теперь во тьме прохладной ночной улицы он не боялся улыбаться, томное воображение распустилось, как пышный павлиний хвост, а под ногами, на черной мостовой, ярко засияли, дрожа и сливаясь, огненные буквы:

«Пятница — Брунненталь!»

В пятницу вечером, без четверти семь, студенты пришли на вокзал. Мирцль еще не было. Сели у входных дверей и стали ждать. Мельников неясно представлял себе, чего он ожидает от этого вечера, но смутно верил, что будет то, чего никогда не было, и замирал, как воробей перед бурей. В кошельке у него бренчали семнадцать марок. Больше он не взял, — с квартирной хозяйкой фрау Бендер опасно было шутить. Да и эти семнадцать марок он отрывал прямо от сердца: впереди целый месяц без фруктов и мороженого.

«Два билета во втором — две марки сорок, — еще раз принялся он пересчитывать про себя. — За Ильзу заплатит Васич. Половина вина — бутылки полторы, две самое большое — пять-шесть марок… Два шницеля — две марки, розы и мороженое, два билета обратно и извозчик — хватит! В крайнем случае можно себе шницеля не заказывать… Скажу, что нет аппетита. Как-нибудь обойдется…» Мельников успокаивался, потом вдруг появлялась мысль, что Мирцль может заказать не шницель, а какое-нибудь другое блюдо, подороже, и, кроме шницеля, еще что-нибудь; тогда он холодными, липкими пальцами снова ощупывал в кармане свои марки и замирал в беспокойстве.

Васичу такие низменные расчеты были чужды. Во всех странах света существовали почтовые отделения и телеграфы. Чиновник протягивал из маленького оконца бланк, он небрежно расписывался и получал столько марок, франков или рублей, что их хватало с избытком на все случаи жизни.

Занимало другое: удастся сегодня или нет? Подпаивать, конечно, не стоит, — малоэстетично, да и что с пьяной возьмешь? А так, слегка… Чтобы забыла свою профессиональную честность и перестала ломаться… Коллегу надо будет отшить, он ее, поди, уже в весталки произвел, будет только смотреть ей в рот и от умиления пузыри в стакан пускать. Балда! Если же, на самом деле… гм… у немок все возможно… она отдала счастливому герр Мельникову свое полновесное сердце, надо будет, по крайней мере, их разыграть и сосватать. Непременнейшим образом. Долой сахарин, и да здравствует свободная двадцатичетырехчасовая любовь!

Васич вспомнил о билетах и встал.

— Куда вы? — окликнул его Мельников.

— Сейчас вернусь.

Когда он вернулся, на вокзальных часах пробило семь.

— Не придет, пожалуй, а? — тревожно обратился к нему Мельников и вдруг почувствовал, как отвратительно скучно будет возвращаться с вокзала, если она не придет, и какой пустой вечер будет тогда у него.

Васич уверенно прищурил глаза и свистнул:

— Детские игрушки! Обещала, так придет.