— Уважаемый коллега, не смотрите так на Мирцль, а то от нее ничего не останется! Фрейлейн Мирцль, через пять минут мы приедем… Через восемь — будем пить греческое вино и через десять — будем счастливы, как… хорошо вычищенные ботинки. Браво, Мирцль, наконец-то вы улыбнулись! Надеюсь, что воспоминание об этой прекрасной остроте заставит вас улыбаться в течение всего сегодняшнего вечера.

— Фрейлейн Мирцль и без ваших острот умеет улыбаться, — проворчал в своем углу Мельников.

— Что, что? Не надо по-русски. Я не понимаю, Ильза не понимает… На сегодня русский язык запрещен! Сию минуту переведите, что вы обо мне сказали…

— Я не о вас…

— Он сказал, — перебил Васич, — что фрейлейн Мирцль улыбается, как ангел.

— Оставьте, Васич! Что вы меня дураком каким-то выставляете…

— Ни Боже мой! Первейший немецкий комплимент. Любую немку пот прошибет…

Васич в упор посмотрел на коллегу и, когда тот опустил глаза, едко подумал:

«То-то. Из брезента вуали не выкроишь!»

— Нельзя по-русски! Герр Васич, слышите — ни слова по-русски, или я сейчас же еду домой…

— Тысяча извинений, высокоуважаемая фрейлейн Мирцль. Больше ни слова, клянусь вашей будущностью. Господа, мы приехали, проснитесь, пожалуйста.

Поезд остановился. Среди густо заросших темных оград и белых домиков с высокими крышами и затейливыми балкончиками Мирцль сразу пришла в себя. Там, в вагоне, сидело столько народу. Иные, быть может, бывали в «Белом быке» и знали ее. Там она должна была держать себя в обществе молодых людей так, чтобы про нее никто ничего сказать не смел. Здесь дело другое — никого нет, свежий воздух, солнце заходит.

— Бегом! — Она схватила Мельникова за руку, потащила его вперед и крикнула, не оборачиваясь: — Ильза, смотри не сбеги с герр Васичем, — мы одни не найдем домой дороги.

— Найдете… — пустил Васич им вслед и, иронически предлагая руку фрейлейн Ильзе, решил про себя: «Хитрит, черти бы ее ели!.. Нет, уж это, ах, оставьте. До ресторана эту камбалу доведу, а там пусть сидит, как мертвая. Не для меня ли она ее и притащила?»

Прошли мимо крошечного фонтана с бюстом Бисмарка в нише. Уличка пошла в гору. Сады пропали, дома стали уже и выше. За круглой будкой с афишами показалась косая, бурая от сырости стена, в стене тесный проход, а во всю стену черные с острыми углами буквы:

«Zur Stadt Athen».

— Сюда! — крикнул Васич.

Компания свернула в узкий проход, обогнула еще одну глухую стену и вышла на маленькую узкую террасу над самой рекой.

На террасе было почти пусто. Только у лестницы, тесно склонившись друг к другу, сидела, немецкая светловолосая чета и солидно доедала яичницу с ветчиной, да в угловой нише, обвитой плющом, молоденькая кельнерша, облокотившись грудью о каменные перила, кричала что-то перевозчику на той стороне реки. Больше никого. Зато над головами топало и кричало целое стадо корпорантов, двигались по цементному полу стулья, долетали хриплые отрывки песен и дружный, как по команде, индюшечий корпорантский хохот.

Кельнерша заметила русских и подошла, привычно играя глазами и теребя передник:

— Добрый вечер. Где это вы пропадали, герр Васич?

Васич ответил сухо, хотя обычно держал себя гораздо любезнее с пухлощекой немкой:

— Был занят. Дайте нам два графина «Резинатвейна» и бутылку «Пелопоннесского». Пока. И карту. Только, пожалуйста, поскорей.

Кельнерша сделала мину, свысока взглянула на приехавших дам и ушла.