|
Джеронимо рассматривал это как причудливую вариацию мессианского комплекса и по-отечески увещевал Флэнджа не делать рискованных попыток — никогда; но Флэнджу обширная и матово-тусклая равнина представлялась некой открытой низменностью, которой для полноты не хватало пересекающей ее одинокой человеческой фигуры; каждый спуск на уровень моря был подобен поиску минимума, неуловимого и неизмеримого предела, поиску уникальной точки пересечения параллели и меридиана — воплощению всеобъемлющей, безликой и бесстрастной одинаковости; точно так же спиральный спуск в фургоне Рокко вызвал у него ощущение, что яма, в которую они съехали, дабы найти покой и отдохновение, оказалась средоточием мира, точкой, вмещающей в себя целую донную страну. Всякий раз, когда Синди не было рядом, жизнь рисовалась Флэнджу поверхностью в процессе изменения и сильно напоминала дно свалки в процессе роста: от вмятин и рытвин к гладкой плоскости, на которой он стоял сейчас. Флэнджа беспокоили лишь всякие случайные выпуклости и возможное сокращение самой планеты до размеров шарика, стоя на котором он везде будет ощущать кривизну под ногами и в результате останется торчать, как радиус того круга, который сам будет описывать, вращаясь вместе со своей крошечной сферой.
Рокко оставил им еще галлон мускателя, который извлек из-под сиденья, и уехал в сгущающуюся тьму, подскакивая на ухабах и взрыкивая мотором. Болингброк отвинтил крышку и хлебнул. Бутыль пустили по кругу. — Пошли, — сказал Болингброк. — Выберем матрацы. Он провел приятелей по склону вокруг высоченной насыпи отходов, миновал занимавшее пол-акра кладбище сломанных холодильников, велосипедов, детских колясок, стиральных машин, раковин, унитазов, кухонных плит, кондиционеров, продавленных диванов, разбитых телевизоров, дырявых кастрюль, мисок, тазов — и наконец вывел к дюне матрацев. — Самая большая в мире кровать, — сказал Болингброк. — Выбирайте. Матрацев скопилось, должно быть, несколько тысяч. Флэндж откопал пружинную конструкцию шириной в три четверти ярда, а Хряк, так и не привыкший к цивилизованной жизни, выбрал соломенный тюфяк около двух дюймов толщиной и трех футов в ширину. — Иначе мне будет неудобно, — объяснил он. — Быстрее, — мягко, но нервно поторопил Болингброк. Он вскарабкался на вершину дюны и внимательно смотрел назад. — Бегом. Уже почти совсем темно. — Ну и что? — спросил Флэндж, втаскивая матрац по склону, чтобы стать рядом с Болингброком и поглядеть поверх мусорных куч. — Здесь что, по ночам воры бродят? — Вроде того, — неохотно ответил Болингброк. — Пошли. Не сказав ни слова, они устало потащились назад по собственным следам. На том месте, где останавливался фургон, повернули налево. Над ними нависала мусоросжигательная печь, в последних лучах света виднелись высокие и черные кучи пепла. Все трое вошли в узкий проход со стенами из отбросов в двадцать футов высотой. Флэнджу чудилось, что свалка — это остров или анклав посреди унылой чужой страны, отдельное королевство, в котором самодержавно правит Болингброк. Извилистое ущелье с отвесными стенами тянулось ярдов сто и наконец вывело их в маленькую долину, заваленную старыми покрышками от автомобилей, грузовиков, тракторов и самолетов; в центре на небольшом холме стояла хижина Болингброка — хлипкое сооружение из толя, стенок холодильника и кое-как прилаженных досок, труб и кровельной дранки. — Дом, — сказал Болингброк. — Теперь поиграем в гонку за лидером. Это напоминало блуждание по лабиринту. Штабеля покрышек были порой вдвое выше Флэнджа и грозили опрокинуться при малейшем сотрясении. В воздухе держался стойкий запах резины. — Поосторожней со своими матрацами, — шипел Болингброк. |
