Среди гостей я заметил и того портретиста по имени Цюндель, а также ту красивую даму с карими глазами, которую называли опасной и имеющей плохую репутацию. Похоже, здесь ее хорошо знали и относились к ней с улыбкой и доверием, а из-за ее красоты и с откровенным восхищением. Цюндель, впрочем, тоже был красивый мужчина, высокого роста и мощного телосложения, с черными глазами и острым взглядом, с уверенной, горделивой и высокомерной осанкой, производил впечатление избалованного и знающего себе цену человека. Я внимательно изучал его, по своей натуре я испытываю к таким мужчинам странный, смешанный с насмешкой и завистью интерес. Он пытался поддеть хозяина за нехватку угощения для гостей.

— У тебя даже стульев недостаточно, — сказал он презрительно.

Но хозяин сохранял невозмутимость. Пожав плечами, он ответил:

— Если я когда-нибудь перейду на портретную живопись, у меня тоже будет красиво и всего вдоволь.

Тогда Цюндель принялся критиковать бокалы:

— Вино не пьют из бадьи. Ты что, никогда не слышал, что для вина существуют бокалы из тонкого стекла?

Хозяин тут же парировал:

— Может, ты что-то и понимаешь в бокалах, но в вине не разбираешься вовсе. Мне, во всяком случае, тонкое вино милее тонкого бокала.

Красивая женщина внимала этой перепалке с улыбкой, и ее лицо на удивление выражало, насколько она довольна и как благодушно настроена, вряд ли это могло быть вызвано обоюдоострыми колкостями. Вскоре я заметил, как под столом она засунула руку глубоко в левый рукав сюртука портретиста, а его нога легко и небрежно заигрывала с ее ножкой. Однако казалось, что это больше акт вежливости, чем нежности, она же прилипла к нему с неприятной навязчивостью, и видеть это стало для меня очень скоро просто невыносимо.

Впрочем, и Цюндель тоже вскоре поднялся и отделался от нее. В мастерской теперь было уже сильно накурено, сигарами баловались и женщины, и даже девушки, смех и громкая речь перемежались друг с другом — одним словом, дым шел коромыслом, все сидели на стульях, на коробках, на ящике с углем, на полу. Кто-то заиграл на флейте-пикколо, и среди всего этого шумного буйства слегка подвыпивший юноша читал смеющейся группе серьезное стихотворение.

Я наблюдал за Цюнделем, степенно расхаживавшим взад и вперед, оставаясь при этом невозмутимо спокойным и трезвым, а в промежутках поглядывал на Марию, которая сидела с двумя другими девушками на диване и болтала с молодыми людьми, стоявшими перед ними с бокалом вина в руке. Чем дольше длилось это безудержное веселье и чем громче становилось вокруг, тем больше мною овладевали печаль и подавленность. Мне казалось, я попал со своим дитем из сказки в какое-то нечистое место, и я принялся ждать, когда Мария сделает мне знак, что жаждет уйти отсюда.

Художник Цюндель закурил сигару и был сейчас везде. Он разглядывал лица и особенно внимательно присматривался к дивану. Тут Мария подняла глаза, я это ясно видел, и какое-то время смотрела ему прямо в лицо. Он улыбнулся, а она смотрела на него в упор, с напряжением, и тогда я увидел, как он закрыл один глаз и вопрошающе поднял голову, а она тихонько кивнула.

У меня перехватило дыхание и на сердце легла тяжесть. Я ничего не знал, может быть, это была шутка или случайность, невольный жест. Но это никак не утешило меня. Я видел, между ними было согласие, они ни словом не обмолвились за вечер и даже нарочито держались друг от друга подальше.