На Пасху мы снова приехали, и пока я удерживал дядюшку на рыбной ловле, мой друг не терял времени и сильно продвинулся в своем ухаживании. На этот раз Саломея частенько навещала нас, с успехом доводила меня до безумия и внимательно следила за играми Берты и Ханса — казалось, благожелательно. Мы гуляли по лесу, ловили рыбу, искали анемоны, и Саломея, пока кружила мне голову, не спускала с тех двоих глаз, смотрела на них задумчиво и насмешливо и отпускала непочтительные замечания по поводу любви и счастья жениха и невесты. Один раз мне удалось поймать ее руку и поспешно поцеловать, она тут же разыграла возмущение и потребовала расплаты.

— Я укушу вас в палец. Подчиняйтесь!

Я протянул ей палец и почувствовал, как впились в него ее крепкие ровные зубы.

— Может, укусить посильнее?

Я кивнул. По ладони потекла кровь, и она со смехом отпихнула мою руку. Боль была ужасная и долго не проходила.

По возвращении в Тюбинген Ханс объявил мне, что они с Бертой обо всем договорились и, по-видимому, сыграют летом помолвку. Я написал за семестр несколько писем туда-сюда, и в августе мы опять сидели вдвоем за столом у дяди. С дядей Ханс еще ни о чем не говорил, но, казалось, тот сам пронюхал, в чем тут дело, и, похоже, не стоило опасаться, что он будет чинить препятствия.

В один прекрасный день Саломея вновь появилась у нас, быстро распознала ситуацию своим пронзительным взглядом и тут же решила сыграть с Бертой злую шутку. То, как она липла к наивному Амштайну, ластилась к нему и пыталась насильно влюбить в себя, в самом деле выглядело некрасиво. По доброте своей он особенно не сопротивлялся, и было бы просто чудом, если бы эти пламенные взгляды, ласки и женская настойчивость оставили его равнодушными. Тем не менее он оставался тверд и уже наметил себе воскресенье, в которое хотел поставить дядю перед фактом и отпраздновать помолвку. Белокурая кузина сияла и становилась пунцовой от смущения, как и положено невесте.

Мы с Амштайном спали на первом этаже в двух маленьких комнатках, где сквозь низкое окно можно было без труда выпрыгнуть рано утром в сад.

Однажды, после полудня, прекрасная Саломея заявилась к нам и провела у нас несколько часов. Берта была чем-то занята по дому, так что Саломея полностью завладела моим другом, доведя меня своими решительными и не вызывавшими никакого сомнения действиями до полного умопомрачения. Я чуть не лопнул от бешенства и в конце концов ушел, оставив ее по глупости с ним наедине. Когда я вернулся вечером, ее уже не было, но мой бедный друг сидел с наморщенным лбом, отводил глаза в сторону и наконец сослался на головную боль, поняв, что его расстроенный вид бросается в глаза.

Ага, головная боль, как же, подумал я и отвел его в сторонку.

— Что с тобой? — спросил я его строго. — Я хочу знать.

— Ничего, это все от жары, — попытался он уйти от ответа.

Но я не поддался на его ложь и прямо спросил, не заморочила ли ему голову дочка нового лесничего.

— Глупости, оставь меня! — сказал он и вырвался из моих рук; вид у него был несчастный.

Я примерно знал, что это такое, но мне было безумно жалко его: лицо у него перекосилось, утратило привычные черты, да и сам он выглядел до крайности жалким, жестоко страдающим человеком. Я вынужден был оставить его в покое.