Вот опять гремит гром. И тогда был примерно такой же вечер, очень теплый и напоенный грозой. Мы оба сидели одни в беседке, почти не разговаривали и пили местное вино.

Собственно, жажда мучила меня, я был в плохом настроении и пил прохладное белое вино бокал за бокалом. У Ханса был несчастный вид, он печально и озадаченно смотрел в свой бокал, засохшая листва кустов источала сильный запах и злобно шуршала при дуновении слабого ветерка. Было девять часов вечера, потом десять, а разговор все не ладился, мы сидели с озабоченными, как у стариков, лицами, смотрели, как уменьшается вино в графине и как темнеет с каждой минутой сад, а потом молча разошлись — он пошел к двери, а я влез в свою комнатенку через окно. В помещении было душно, я сел в одной рубашке на стул, закурил трубку и стал меланхолично, несмотря на возбуждение, смотреть в темень. Вообще-то должна была светить луна, но небо было затянуто облаками, и где-то вдали столкнулись в поединке друг с другом сразу две грозы.

Воздух был невыносимо душным — но что толку от живописания природы, мне надо сосредоточиться на другом и продолжить эту проклятую историю.

Трубка погасла, и я, вконец измотанный, безвольно плюхнулся на кровать; голова гудела от разных глупых мыслей. За окном послышался шум. Показались очертания чьей-то фигуры, кто-то осторожно заглядывал ко мне в комнату. Я, сам не знаю почему, остался тихо лежать и не произнес ни единого звука. Фигура исчезла, кто-то проделал три шага дальше, к окну Ханса. Дотронулся до ставни, звякнуло стекло. И снова все стихло.

Потом кто-то тихо позвал: «Ханс Амштайн!» И кровь бросилась мне в голову, даже волосы вспотели — я узнал голос Саломеи. Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и напряженно вслушивался, напрягаясь до предела, как охотник в засаде. Боже праведный, что же будет! И снова голос: «Ханс Амштайн!» Тихо, настойчиво и требовательно. Пот тек по мне ручьями.

В комнате моего друга послышался шум. Он встал, быстро оделся и подошел к окну. Раздался шепот, жаркий и напористый, но невероятно тихий. Боже праведный, Боже праведный! У меня все болело, я хотел встать или закричать, но оставался по-прежнему лежать молча и сам этому крайне удивлялся. Жажда и терпкий привкус выпитого вина почти доконали меня.

Опять послышался легкий шум, и сразу после этого Ханс Амштайн уже стоял в саду рядом с девушкой. Сначала друг против друга, потом они сошлись и тела их молча и страстно слились, словно их связали одной веревкой. И так, прижавшись друг к другу, с трудом передвигая ноги, они медленно пошли по саду, мимо беседки и колодца, к калитке и направились в лес. Я видел их, напрягал зрение, и дважды на помощь мне пришла зарница…

— Вас разве не мучает жажда? Что же вы не пьете?

Да, ну вот я и рассказал. Но послушайте, что было дальше! Она вытащила его ночью из кровати, и я знал, что он никогда уже не сможет с ней расстаться, потому что она в лесу овладела им и взяла его в плен своими сладкими словами и дерзкими ласками. Но я также знал, что Ханс, несмотря на резвость, был человеком долга, гораздо более строгим, чем я, и что он там, в лесу, целуя и получая ответные ласки, ни на секунду не забывал, что обманывает Берту, и это разрывало ему душу. И одновременно я думал о том, что моим тягостным долгом было призвать его утром к ответу. Ко всему этому примешивалось приятное осознание того, что моя ненаглядная провела в лесу ночь с мужчиной. Наконец-то я нашел в себе силы, поднялся, выпил глоток воды и лег после этого на прохладный пол.