Лютов тоже находил, что Платон кривляется:

— Аристократа гнешь из себя, — говорил он.

Непонимание обижало Платона, но все же было утешительно подмечать, что все люди стали смотреть на него внимательнее чем прежде, говорят с ним осторожней, а Лютов явно завидовал его жестам и манерам.

Ананий все чаще, забывая смигнуть лупу из глаза, сидел, опустив руки на колена и молча думал над чем-то полчаса, час.

— М-да-а, — мычал он и расплывался в кресле. Иногда он несколько минут гонял пальцем по столу часовое стекло или играл колесиками как маленький; иногда, стоя пред умывальником, писал что-то пальцем на воде, в тазу. Платон ревниво наблюдал за ним, пытаясь понять — что это: подражает ли хозяин ему или же, хирея, становится слабоумен? Вторая догадка оказалась ближе к правде, Ананий окончательно ослабел, обмяк и, виновато улыбаясь, сказал:

— Вот и того… вообще. Напиши письмо сестре: умираю, приехала бы. Неприятнейшая баба.

— Хм, — сказал доктор, приглашенный Платоном и, сунув руки в карманы, добавил: — Да, надо лежать, а мы посмотрим.

В магазине он спросил Платона:

— Вы — сын?

— Да, но не его.

Доктор удивленно мигнул, взял рубль и ушел, сказав:

— Плоховато.

Ананий четыре дня молча лежал в постели, изредка улыбаясь слабенькой улыбкой. Приехали две старухи: одна — толстая, с палкой, с пучком седых волос на подбородке и тряпичным носом; другая — длинная, с маленькой, несогласно кивающей головою, в очках; она нюхала табак и чихала негромко, шипящим звуком, голос у нее тоже был шипучий, а на поясе позвякивало множество ключей. Они обе прочно уселись у постели Анания; очковая старуха, пренебрежительно назвав Платона молодым человеком, приказала ему вскипятить самовар.

Самовар долго не закипал, потом начал незнакомо, недружелюбно посапывать и пищать, как бы требуя чего-то.

— Налью в воду уксуса, — вдруг решил Платон, — пусть эта чихотня попьет кислого чаю.

Он взял с полки бутылку, но темное стекло ее отразилось в меди таким неприятно грязным пятном, что Платон, отказавшись от своего намерения, мысленно сказал самовару:- Не хочешь? Ну, и не надо.

Ему было приятно услышать ворчание старухи:

— Экая вода жесткая. Самовар-то, должно быть, года не лужен.

Тринадцать дней сидели старухи, ожидая, когда умрет Ананий, и очковая каждый день уговаривала его позвать попа.

— Успеем, — тихонько отвечал он, шевеля пальцами и в десятый раз спрашивал, поводя глазами на старуху с бородой: — Тетка-то жива?

— Оглохла, а живет.

— У-у, — говорил Ананий, выливая тусклые глаза на морщины под ними.

— Смотри, умрешь без покаяния! Позову попа?

— Успеем.

Он умер тихонько на закате солнца, так и ускользнув от покаяния. Ночью старухи бесстрашно легли спать в комнате на полу, а Платон ушел в магазин и, сидя там, слушал как возится, брякает ключами и шипя чихает очковая; слушал и думал, что Ананий лежит выше старух и было бы хорошо, если б он свалился на них. Неугомонно чмокали и чавкали маятники, шуршали за отклеившимися обоями тараканы; было тоскливо и думалось о том, что надо искать другое место. Луна, тоже подобная маятнику часов, прыгала по синим ямам, среди облаков; дымные облака поспешно плыли на запад и казалось, что тени их стремятся опрокинуть каланчу, столкнуть с нее пожарного. Платон вырвал из книги заказов лист бумаги и стал сочинять стихи, чтобы одолеть скуку. Сначала у него пошло хорошо:

— Чвак-чок, чмак-чок, — чавкали маятники мешая сочинять.

Дальше стихи о пожарном не шли.

Платон долго думал: что еще можно сказать о пожарном? Но, ничего не выдумав, зачеркнул написанное и стал сочинять другое.