Уанли стоит в одиночестве среди темной рощи старых, неумолчно шепчущих кедров. Они согласно кивают головами при северном ветре, снова кивают и соглашаются, украдкой продолжают расти, ненадолго затихают. Северный ветер делает их похожими на мудрых стариков, обдумывающих сложную проблему — они покачивают головами и что-то потихоньку бормочут. Им многое ведомо, этим кедрам, они здесь уже так давно. Их предки помнили Ливан, а предки тех служили Тирскому царю и видели двор Соломона. Посреди этих чернокудрых детей седоголового времени стоит старинный дом Уанли. Не знаю, сколько столетий оставило на его стенах мимолетную пену дней, но он продолжает стоять несокрушимо, наполненный старинными вещами, оставленными временем, — так море выносит удивительные растения на прибрежные скалы. По стенам, подобные раковинам давно вымерших морских животных, развешаны доспехи, служившие воинам прежних времен; здесь сохранились дивной красоты шпалеры, переливающиеся, как морские водоросли; сюда и не занесло ни бездарных современных вещей, ни ранневикторианской мебели, ни электрических ламп. Сюда не добрались толпы торговцев, заваливших все кругом консервными банками и романами в дешевых обложках. Да, столетия, принесшие в дом удивительные вещи из дальних стран, пощадили его. Итак, дом стоял незыблемо, я приехал туда в гости к брату, и мы заспорили о привидениях. Мне казалось, что мнение моего брата по этому поводу ошибочно. Он принимал воображаемое за реально существующее; он полагал, что не один раз пересказанные свидетельства людей, видевших привидения, доказывают существование последних. Я же считал, что даже если кто-то и видел их, это не доказательство; ведь никто не верит в розовых мышей, несмотря на множество прямых свидетельств людей, видевших их в приступе белой горячки. В конце концов я заявил, что сам хочу посмотреть на привидения, а потом продолжить спор о том, существуют они или нет. Поэтому я запасся пригоршней сигар, выпил несколько чашек крепчайшего чая и, отказавшись от ужина, удалился в комнату, обшитую панелями темного дуба, где стояли кресла со шпалерной обивкой. Брат, утомленный нашим спором, после безуспешных попыток отговорить меня от моей затеи отправился спать. Я стоял у подножия старинной лестницы, следя, как пламя свечи брата перемещается все выше и выше, а его голос из темноты все убеждает меня поужинать и лечь в постель.

Стояла зима. За окнами, под ветром, старые кедры переговаривались неизвестно о чем, но мне нравилось воображать их тори старинного образца, обеспокоенными каким-то нововведением. Часы отсчитывали время. В камине огромное сырое полено стало шипеть и потрескивать, над ним взметнулся язык пламени, по углам комнаты сгрудились и заплясали тени. В самых дальних углах неподвижные громады тьмы застыли, подобные старым дуэньям. На противоположной стене, в темной части комнаты, находилась всегда запертая дверь.

Она вела в зал, но ею никто не пользовался. Возле нее однажды произошло событие, не служившее к чести нашей семьи, и мы не имели обыкновения обсуждать его. Пламя освещало старинные кресла благородных пропорций. Руки, изготовившие их обивку, давно истлели в земле, инструменты, служившие им, рассыпались в пыль.

Никто ничего больше не ткал в этой старинной комнате — никто, кроме трудолюбивых старых пауков, которые, наблюдая, как разрушаются древние вещи, готовили саван для их праха. В паутинном саване вокруг карнизов уже покоилась выеденная древоточцами сердцевина дубовых панелей.

Конечно, в такой час, в такой комнате подстегнутая голодом и крепким чаем фантазия могла увидеть привидения тех, кто занимал эту комнату прежде. На меньшее я не рассчитывал. Огонь то вспыхивал, то угасал, тени плясали, воспоминания об удивительных происшествиях как живые вставали в моем мозгу.