|
— Ах да. Уже тогда мои киски были натасканы для охраны и закляты на верность, и никого чужого к себе не подпускали. Никто, впрочем, и не стремился. А принц Пафнутии моментально нашел с ними общий язык и тискал, как своих собственных. — Кстати, раз уж речь зашла о Пафнутии… — оживился король, и Кантор понял, что в очередной раз попал. — Насколько близко вы были знакомы? — Насколько может быть знаком обычный бард с представителем королевской семьи. Сема Подгородецкий как то представил меня, и мы пару раз встречались после того. Да, точно два раза. Пафнутии был у меня в гостях и баловался с моими леопардами, а потом я был у него в гостях и имел честь посетить его кошатник. Помнится, кошки Пафнутия произвели на меня незабываемое впечатление, а сам он едва ли десять слов произнес за все время, что мы общались. — Что ты можешь о нем сказать? — То есть? — слегка опешил Кантор. — Вы же знаете его намного лучше, что я могу сказать вам нового? — Я имею в виду не общеизвестные сведения. Ты в него не заглядывал? — Не помню… Кажется, нет. Или заглядывал и ничего не увидел. Или увидел что то, чего не понял. Словом, если бы я увидел что то интересное, я бы запомнил. — Так так… — еще больше оживился король и заинтересованно уставился на Кантора, подавшись вперед и облокотившись на стол. — Ну ка давай вспоминать. Что ты мог такого увидеть, чего не понял? — Ваше величество, — взмолился Кантор, — давайте я лучше еще раз в него загляну. Когда коронация? — Послезавтра. Тебя я беру с собой. — И Ольгу тоже? — А что? — Ее такие сборища угнетают и расстраивают. Она еще после прошлого раза не отошла, до сих пор переживает, как опозорилась перед всей мировой общественностью. Вы же знаете, как она болезненно воспринимает такие вещи. Ей все время кажется, что она хуже всех выглядит, что на нее все смотрят и насмехаются… Позавчера до слез дошло, а ведь она не слышала о себе всего того, что слышал я. Так ли уж необходимо ее таскать по светским мероприятиям? Вы ведь сами видите, что это причиняет ей боль. Король выпрямился и опять откинулся на спинку кресла. Некоторое время он молчал, делая вид, что занят набиванием трубки, на самом же деле было видно, что он обдумывает ответ. — Кантор, — сказал он наконец, — сейчас среди твоих знакомых крайне мало найдется людей, имеющих смелость на , нести тебе оскорбление. По крайней мере, в глаза. Ты знаешь почему? — Потому, что все знают, что из этого выйдет, — не замедлил с ответом Кантор. — Но при чем здесь я? — А теперь вспомни, всегда ли так было? — Нет, конечно. — Именно. Репутацию человека, не умеющего прощать оскорбления, ты себе сам заработал. В благородных поединках и в примитивных мордобоях, побеждая и проигрывая, но ни разу не отступив и не оставив ни одного оскорбления без ответа. И разве неизбежные издержки поединков, ранения и побои, не были болезненны? Но ты же их пережил, и они лишь закалили твой дух. — Ваше величество, — поморщился Кантор, — давайте не будем заниматься закалкой Ольгиного духа таким образом. Если ей надо будет, она его себе сама закалит. И сравнение вы выбрали, что в небо плюнули. Я мужчина и воин. А ей что, за волосы таскать каждую языкастую даму? В том числе из королевских семейств? — Хорошо, — немедленно согласился король. — У меня есть сравнение получше, но об этом я не желаю говорить с тобой. Лучше я приглашу Ольгу и поговорю с ней. По душам, как в былые времена. А необходимость, о которой ты спрашивал, к сожалению, есть. Стоит лишь вспомнить последнее мероприятие, на котором она присутствовала. Как ни эгоистично с моей стороны это звучит, опозорилась она весьма продуктивно. Если бы опозорился я, было бы намного хуже. |
