|
Впервые за хрен знает сколько лет он испытывал блаженное опьянение – не как почти всегда, когда был, что называется, под градусом или навеселе, а настоящее, глубокое, проникнутое светлой грустью, и словно погружался в густой, плотный столбняк так глубоко, что то и дело терял нить рассказа. Поначалу он думал, что стал плохо слышать; немыслимо было поверить, что толстяк решится сделать то, о чем рассказывал, – прокрасться в дом Мароньо, пока никого из семейства там нет, благо он давно выяснил, что они никогда не запирают кухонную дверь, соединяющую задний двор и маленькую комнатку прислуги, где в будни обитает горничная Грисельда; и толстяк однажды, воспользовавшись тем, что семейство отправилось в круиз, проник в дом, а потом повторял свой подвиг по воскресеньям, благо семейство обедало в ресторане, а потом до вечера шерстило торговые центры, горничная же на выходные отправилась домой, так что толстяк беспрепятственно сперва всласть шарил в погребце, а потом разошелся вовсю, сунулся в спальню, начал рыться в шкафах и ящиках сеньоры Мариан, нюхать ее одежду, ее подушку, вытащил из стоявшей в ванной корзины с грязным бельем ее трусы. И не успел еще Поло недоверчиво вздернуть брови, как толстяк достал из кармана своих бермудов герметически закрытый пластиковый пакет, дрожащими пальцами открыл его, благоговейно извлек черный кружевной треугольник и, свинья такая, к изумлению Поло, поднес к ноздрям, вдыхая исходящий от него запах. Еще пахнет, выдохнул он, а Поло брезгливо скривился. Хочешь, дам и тебе понюхать, предложил толстяк, а Поло еле сдержался, чтоб не дать ему по роже. Да пошел ты, хмуро пробормотал он, а толстяк, очень довольный собой, расхохотался спесиво, насмешливо и вызывающе, причем Поло расценил это как вызов ему лично, его мужеству.
И от этого дурацкого смеха Поло, и без того разгоряченный ромом, просто взорвался от ярости. Он открыл рот и впервые не про себя, а вслух, с трудом шевеля онемевшими от злобы и спиртного губами, выпалил в лицо толстяку все, что на самом деле думал про него и про его идиотские подвиги, про его долбаные бредни. А тот, как раз в этот миг отхлебывая из своего стакана, поперхнулся. Остынь, придурок, что за хрень ты порешь, сказал он, скривив в снисходительной улыбке пухлощекое лицо. «Считаешь, что ты круче некуда? – сказал Поло, вскочил и отшвырнул окурок куда-то в темноту. – Считаешь, что ты круче некуда, а сам влез в дом, где всякого барахла навалом, и утырил всего лишь пару хозяйкиных трусов». Толстяк вылил в пластиковый стаканчик все, что оставалось в бутылке. «А то, что ты лакаешь, я вижу, для тебя не в счет? Фигня это», – ответил Поло, вспомнив о драгоценностях, которыми обвешивалась эта сучка на вечеринках, – о бриллиантовых серьгах, серебряных браслетах, золотых перстнях и часах, которые напоказ носил ее плешивый супруг. Поло ничего не смыслил ни в марках, ни в стилях, но дал бы яичко на отсечение, если самые дешевые из этих часиков не стоили по меньшей мере годового жалованья садовника; достаточно было увидеть, с каким гонором тот смотрит на них, какие чистейшие понты колотит, бахвалясь своей игрушкой. «Ну, не сообразил, – сказал толстяк. —Просрал такой шанс, —Поло сделал еще глоток. – Ну, в следующий раз пойдешь со мной, раз ты такой смелый». Поло в ответ жестом послал его к известной матери. Наклонился, доставая сигареты, и его мотнуло в сторону. А когда наконец сумел закурить, вдруг обнаружил, что остался один – толстяк исчез. «Франко! – позвал он и ответа не дождался. Слышно было лишь, как надсадно свиристят мириады насекомых, заглушаемых завесой дождя. |
